Вкус терна на рассвете - [46]

Константин вынес отчима в прихожую, бросил на пол под вешалкой и сверху вниз не очень сильно пристукнул его по макушке. Затем он ушел смотреть телевизор, а Павел Иванович остался безмолвно сидеть на своем месте.

Спустя какое-то время к нему тихо пробралась Людочка, стала осторожно толкать в плечо.

— Дядя Паша! — шепотом звала она.

Бочкин сидел, задрав плечи и вжав в них голову, глаза его были крепко прижмурены. Руками он обхватил грудь, дышал еле слышно. От толчков Людочки он чуть не съехал по стене набок.

— Тише, тише, — пробормотал он, не открывая глаз, и погрозил перед собой пальцем.

Опустившись на колени, Людочка стала осторожно стаскивать с него сапоги…

Случилось такое в четверг, а на другой день, как ни в чем не бывало, Павел Иванович тихонько ушел на работу, а вечером, как и всегда, привез из яслей Леночку. Обычно прошли суббота и воскресенье, а в понедельник Павел Иванович с утра пораньше повез сонную, капризничавшую Леночку в ясли.

Каково же было удивление Михайловны, а затем и сына, когда вечером, придя с работы, они увидели всех троих дома: и Павла-черта, и Людочку, и весело бегавшую по комнате Леночку.

— Вот послушай, что он решил, Иваныч-то наш, — необычным, жалобным и обиженным тоном произнесла мать, кивая на нахохлившегося в углу дивана, словно ястребок, неподвижного Павла Ивановича.

— Ну, проясни ситуацию, батя, — сдержанно попросил Константин, поигрывая шишками на сжатых челюстях.

Бочкин сидел, опустив по своему обыкновению глаза, и вдруг медленно поднял их: светлые пронзительные глаза, которые никогда не ведали по-настоящему страха, лишь вечно были окутаны печалью покорности и смирения. И пасынок, ожегшись об эти глаза, невольно отшатнулся и, потеряв равновесие, стал поспешно искать задом сиденье кресла.

— А чего там… объяснять, — произнес Павел Иванович обычным своим затухающим голосом. И вдруг он выкрикнул, восходя в этом крике до мальчишеского звона: — Наплевать мне отныне на вас! Развожусь я с вами, вот что!

Была глубокая тишина, и даже Леночка, сидевшая на коленях у матери, не издала ни звука.

— Будете Леночку в пятидневке томить, то разведусь я, и не видать вам больше, сатанюги, моей пенсии. А суд мне выделит одну комнату, не пропаду, проживу и без вас. Так что решайте.

Мать и сын молчали, соображая, и не надо было им совещаться друг с другом. Они быстренько-быстренько считали: сто двадцать да плюс рублей семьдесят-восемьдесят, что он зарабатывает на овощной базе — это сколько же уйдет из дома? А Люда сможет от силы сто принести. Арифметика была простая.

— А мать с дитем пускай дома сидят, вот как я понимаю настоящее воспитание, — диктовал свои условия взбунтовавшийся Бочкин.

И условия эти, конечно, были приняты, и Людочка освободилась от своей холодной стройки. А Павел Иванович продолжал перебирать на базе картошку, отделяя гнилую от целой, работая аккордно, и по вечерам, вернувшись домой, схватывал на руки внучку и шел с нею гулять.

Была самая пора детишкам возиться в снегу, кататься по волжскому темному льду на коньках, и Павел Иванович, держа на одной руке Леночку, а в другой размахивая детской лопаткой, шел по скользкому проулку к набережной Волги. Иногда, на безопасном ровном месте, он припускал бегом, семеня тонкими ножками в новых хромовых сапогах. На ходу он то и дело приникал лицом к румяному личику ребенка и увлеченно бормотал:

— Вон гляди, Леночка, летит ворона! А вон еще две! Ворона мах-мах крылышками! А вон собака бежит через Волгу, наверное, Шарик. Ух какой он, Шарик, ух как бежит! Мы тебя догоним, Шарик, догоним с Леночкой, догоним!

МОЛНИЯ В ГОРОДЕ

Молодой индус, смуглый, тонкий в кости и затянутый в зеленую облегающую рубаху навыпуск, попал под дождь и вынужден был стать под карниз пустующего бульварного киоска. Люди поспешно пробегали через бульвар, сгибаясь под бичующим ливнем, прикрывая голову газетами, портфелями, сумками. Киоск находился в стороне от главной аллеи бульвара, и здесь же рядом был устроен щит для газеты «Вечерняя Москва». Кто-то надорвал приклеенную газету сверху вниз, и теперь отвисший газетный лоскут вздрагивал и шумел под градом крупных дождин, провисая все ниже и ниже. Сверкающие белые струи хлынули с кровли киоска, вытягиваясь в длинные водяные шнурочки перед лицом индуса. В его широко раскрытых печальных глазах блуждал бегущий отсвет низвергающейся воды.

Индус этот был поэтом, писал торжественные, изящные стихи, был влюблен и временно бежал от своей не очень удачной любви в самую глубину России. И так как голова его давно привычна была мыслить стихами, то ему пришло на ум, глядя на бегущих под дождем людей: В день примиренья с вечностью ты будешь нем и неподвижен, человек. Но, невзирая на такое предопределение, люди были суетливы и шумны под летним неожиданным ливнем, и бодрое веселье выражали их прыжки через образовавшиеся вмиг лужи.

Поэт же, неподвижно стоя под случайным прикрытием и мысля столь печально, ощущал сейчас особенную боль и неизмеримость своего одиночества. С каким-то потрясенным недоумением он вбирал большими темными глазами многообразное, сложное, стремительное движение мира, мгновенно преображенного внезапной грозой. Ближайшие к его лицу струи падали совершенно отвесно, словно нити бисерной занавеси, но сквозь эту хрустальную завесу видны были косые, подхваченные ветром дождевые нити над главной аллеей, а еще дальше, за изумрудным газоном, бурлила белая сумятица несомых вихрем водяных пылинок. За туманным их вихрением скрылись высокие дома, стоящие за оградою бульвара. Желтые ручьи вырывались на самую середину пешеходной дорожки, превращая ее в быстротечную речку.