Вкус терна на рассвете - [18]

— Не могу. Хочешь, неси меня, начальник. Или пристрели. Пристрели, начальник, — чего тебе со мной возиться? Мне теперь все равно хана…

Но вскоре он плелся впереди Саньки, высоко подняв острые плечи, сотрясаемый ознобом, пьяно спотыкаясь.

И они с полчаса шли так в темноте. Впереди брел Карлов, голые кисти рук упрятав под мышки, горбясь длинной спиной. Сзади шел, приминал сухую траву Санька, спотыкаясь о мерзлые кочки, прижимая к боку автомат, опущенный дулом к земле. Им нужно было и те километры пройти, что остались до перееезда, и вышагать по дороге еще двадцать километров до колонии.

— Сколько времени, начальник? — вдруг услышал Санька.

— Скоро двенадцать, должно, — ответил он, и ему стало тоскливо: он знал, что по дорогам в эту пору, в полночь, да в такое время года машины не проходят.

— Не дойду я, начальник, — опять донесся до Саньки ровный печальный голос Карлова.

— Опять сердце?

— Нет, сердце в порядке. Но я замерз, начальник. Я так замерз! Уж ты извини меня, парень, но, видно, мне не дойти… Ночь еще длинная впереди, ох, какая длинная! Если только машина ваша придет за тобой… Что? Как же ты не знаешь? Солдат должен все знать. К утру? Ох, до утра еще далеко.

— Ладно, — сказал Санька. Он уже решил, что делать. Он сам чувствовал, какая ночь предстоит, чувствовал ногами, обернутыми в теплые портянки и обутыми в сапоги, чувствовал всем своим уже остывшим вздрагивающим телом.

— Шагай к тому каналу, — приказал он.

Карлов свернул в сторону и молча пошел туда, куда ему велели. И они вскоре сидели у костра по разные его стороны, курили, грелись. Рядом была развалившаяся будка, вернее — две уцелевших еще стены и рухнувшая между ними крыша. В ней когда-то давным-давно размещались строители канала.

* * *

«Как тебя зовут, начальник?» — с этого начался их долгий ночной разговор. Санька сказал. И тут же сам узнал, что Карлова зовут Алексеем Лукичом. Ответил Санька и на другие традиционно задаваемые солдатам вопросы: какой год служит, женат ли, откуда родом?

«А я вот женат, двое детей у меня», — сказал тогда Карлов.

— Это он тюльку травил, зубы мне заговаривал, — рассказывал мне Санька.

Я же не совсем был согласен с Санькой. И вправду: кто знает, кому и в какой момент вдруг захочется рассказать о себе?

— Хитрый, бес! — говорил Санька. — Понимает, как к нашему брату в душу влезть.

«Что ты удивляешься? — говорил Карлов. — Я ведь на воле тоже человеком жил — имел семью, работал… Чего? Уже скоро сорок стукнет. Дело прошлое, но испытал я за свою жизнь кое-что! Вкусил я от радостей жизни. Дай бог и тебе, Санька мой дорогой, испытать того же! Кем работал? Сменным инженером на заводе. Это перед сроком, а так — кем только не приходилось».

— Важно он насчет баб брешет, ох, важно! — говорил мне Санька. — И такие, говорит, были, и сякие. Уши развесишь! И московские были, и ростовские, и всякие. Словом, хорош кобелина оказался!

Я рассмеялся. Санька так потешно выпевал свое «о»! Смеялся и он.

— Ему и срок намотали из-за бабы.

— Знаю, — сказал я. — Из-за малолетки.

— Точно, — подтвердил Санька. Он метко бросил очищенную картофелину в звякнувшее ведро и отложил в сторону нож. — Ну, давай твои болгарские, — потребовал он.

Мы закурили.

— Кипяточку тогда не было! Ох и чайку мне хотелось! Десять кружек выдул бы. Здорово хотелось пить. Да еще после сала и сахара. Сахар мы просто так сжевали, целая пачка была у него. Все это он, волчара, зашустрил еще до побега. Готовился, значит, заранее. Я тогда, как мы поели, и спрашиваю его прямо: «Что же ты, волк, человека-то убил? За что? — говорю. — Порубил человека, как тушу на мясо», — рассказывал Санька.

— Ну-ну… Что он тебе ответил?

— «А разве, — говорит, — Хорьков человек?» — «Как же, — говорю, — все равно человек». А он говорит: «Собака это, змея, а не человек…»

— А ты знал тогда… — начал было я. — Да откуда бы ты знал…

— Что?

— А за что он бригадира?

— Это он рассказал.

— Как, сам? — удивился.

— Ну да. Только не то, что было на деле. Тут он опять купил меня. Сказал, что все одно хотели Хорькова порешить, там клятву зековскую давали… «И ежели, — говорит, — я не убил бы — по той клятве порешили бы меня».

— Да, купил он тебя.

— Факт, купил, — сказал Санька. — Поверил я ему. А он, волчара, первого и убил бы, хошь ты будь, хошь я — только сунься ему поперек, когда он бежать надумал.

— Так оно и было… — сказал я.

— А нешто ты сам бы не поверил? Зек тебе денег не сулит, дает пожрать, покурить, ничего у тебя не просит, а только рассказывает там всякое… Неуж я знал, что у него на уме? Да еще этот трус подвернулся, как нарочно…

— Какой трус?

— А ты больно не торопись, ты слушай, — сказал Санька.

И я слушал.

До самого утра просидели они у костра. Санька так и не решился сходить попить на канал. Они тогда разломали и сожгли всю стенку будки. Костер из сухих досок горел жарко. Ночь прошла спокойно. Ничего не нарушило их уединенного случайного уюта. Только раз в темноте близко от них прошел табун лошадей — донесся глухой топот множества копыт; драчуны бранчливо взвизгивали, фыркали и всхрапывали, тихо вздрагивала земля.

Согревшись возле костра, что пылал с ровным потрескиванием, тихо беседуя, трапезничая и куря, они не замечали, как движется время, бесшумно клубясь в темноте над просторами глухой Сальской степи. Луна между тем порастеряла весь пыл своей ночной угрозы и, омытая нежной, еще глубоко самосозерцающей синевой предутреннего неба, бледная от бессонницы, низко склонилась к неясному, но уже различимому краю степи.