Вкус пепла - [31]

– Бабы… Простите, мать и сестра в соседнем женском блоке. А папаша ихний в двенадцатой. Только что повели на допрос. К сатрапу.

– К кому? – не понял сразу, о ком идет речь, Глеб Иванович.

– Ну, к этому… – стушевался матрос, – что примазался.

– Попов, – Бокий скрестил руки за спиной, – у нас примазавшихся нет! Понятно? И сатрапов, к вашему сведению, тоже не имеется.

– Ясно, – хмуро отозвался охранник.

– Что ясно?

– Что теперь нет этих… Как их… Словом, все за нас.

– Опять двадцать пять… Впрочем, смысла спорить нет. Запомните, Попов: арестованного повели не к сатрапу, а к следователю, у которого есть имя, отчество и фамилия. И, будьте добры, помнить об этом. И отмечать в тетради, кого и к какому следователю и на какой срок конвоировали. Теперь понятно?

– Точно так, – громыхнул ключами матрос.

– Тогда слушайте дальше. Будете находиться здесь сутки. – Бокий вцепился своим взглядом в прищуренные глаза матроса. – Никого, слышите, ни-ко-го, – по складам произнес чекист, – из наших в камеру к арестованному не пускать! Ни под каким видом! Ни под каким предлогом! Ни меня, ни Доронина, ни Геллера, ни Яковлеву. Сечешь? – Матрос вздрогнул: так, запанибратски, Бокий с ним еще никогда не разговаривал. Стушевался. Но тут же собрался, даже улыбнулся. – Будут артачиться – скажешь, приказ председателя ЧК. И никаких гвоздей!

– А если Варька того… Заартачится?

– Не Варька, а Варвара Николаевна. – Бокий тоже не смог сдержать улыбки, а с языка чуть не сорвалось: «Тем более!». – Заартачится – гоните ко мне. Дальше. Если заключенный вдруг… захочет поговорить, выплеснуть, так сказать, душу, выслушайте его. Понятно? Посочувствуйте.

– Так ведь запрещено…

– Запрещено, – согласился Бокий, – но так нужно. Для дела революции нужно. Вам ведь Доронин сказал, чтобы вы оказали помощь? Вот и окажите. И потом. Если вдруг арестант захочет передать на волю письмо или что еще, берите, не отказывайтесь. Обещайте передать. Но никому, слышите, никому, кроме меня и Доронина, об этом не говорите и тем более не показывайте. Только я и Доронин. И, наконец, последнее. Через час после того как я допрошу арестованного из двадцать четвертой камеры, вы не вернете его в камеру, а переведете к мальчишке. До утра. А в двадцать четвертую переведите «блатняка» из восемнадцатой. Рыжего. Пусть «одиночку» погреет, а то распустился, тля.

– А разве к этому, – матрос кивнул на дверь, – можно подселять?

– Не просто можно, Попов. Нужно! В край, как нужно!

* * *

Последним из Канегиссеров пред Озеровским предстал отец семейства, Иоаким Самуилович Канегиссер.

Едва конвоир, солдат с винтовкой наперевес, покинул допросную камеру, Аристарх Викентьевич поднялся с места, подошел к арестованному, протянул руку.

– Не могу сказать, что день добрый, тем не менее здравствуйте, Иоаким Самуилович.

Немолодой, рано поседевший, но не потерявший очарования мужчина, старше пятидесяти лет, с трудом приподнял голову, внимательно посмотрел на следователя.

– А ведь мы знакомы, – едва слышно проговорил бывший инженер.

– Совершенно верно. Я дважды бывал у вас. С Ларионовым и Жуковым.

– Да-да, нечто такое припоминаю. Но мне кажется, что я с вами знаком по иным обстоятельствам. Более приземленным.

– Я занимался расследованием самоубийства вашего сына.

– Да, да. Припоминаю… У вас еще такая странная фамилия. Что-то связанное с водой…

– Озеровский.

– Верно, Озеровский. – Иоаким Самуилович осмотрелся, нашел глазами табурет, шаркающей, старческой походкой подошел к нему, не спрашивая разрешения, присел. – Теперь вспомнил. Если не ошибаюсь, Аристарх Викентьевич?

– Совершенно верно. – Следователь решил не садиться. Успеет еще протокол составить. А официоз в данный момент ни к чему.

– А где теперь Лев Тихонович? – неожиданно поинтересовался арестованный личностью Ларионова.

Озеровский качнул головой:

– Понятия не имею. В последний раз мы с ним виделись в феврале семнадцатого. Думаю, покинул Россию.

– Может быть… может быть… – Канегиссер запахнул на груди полы пиджака. – Прохладно тут у вас. Простите, меня забрали с больничной койки. Знобит. Вчера была температура. А вы, смотрю, теперь служите большевикам? Нет-нет, Аристарх Викентьевич, я ни в коем случае не осуждаю вас. У каждого свой путь. У вас свой, у нас свой.

– Знаете, Иоаким Самуилович, – Озеровский прислонился спиной к холодной, серой стене, – год назад, когда я сидел в тюрьме… Да-да, не удивляйтесь. Я сидел в тюрьме при Александре Федоровиче. По ложному доносу и надуманному обвинению. Так вот, тогда мне в голову лезли всякого рода мысли. Абсолютно разные и часто непонятные. Но одна, страшная своей непонятливостью мыслишка, до сих пор не покидает меня. И звучит она так: а ведь это мы сами привели к власти тех, кто нас сегодня прячет в тюрьмы. Сами! – Озеровский поморщился: холод сковал лопатки и теперь стекал по позвоночнику вниз, к копчику. – Своими собственными руками. Все играли в демократию. Строили из себя либералов. Восхищались народовольцами. Теперь вот расхлебываем. Причем хлебаем ложками, по полной. И то ли еще будет.

– Странно такое слышать из уст сотрудника ЧК.

– Ничего странного. Большевики смеются, вспоминая, как использовали нас. Точнее, вас и подобных вам. Пример Саввы Морозова на пользу не пошел. – Озеровский говорил медленно, с расстановкой, так, чтобы собеседник услышал каждое слово. – Все хотелось вам прослыть патриотами с чистыми помыслами. Долой самодержавие, долой сатрапов… Теперь сатрапов нет. Самодержавие свергли. Все уничтожили. И что получили взамен?