Вкус любви - [3]

Лолита. Требовательная не по годам, ревнивая собственница, ведущая бесконечный бой (выигранный заранее) против всех остальных женщин, над которыми доминирует своим ростом метр сорок, единственным носком, длинными хрупкими конечностями. Заметим, что переход от вымысла к реальности дает нам конкретный возраст нимфетки, в котором она «умирает» для Набокова (даже хуже, чем «умирает», — поступает в лицей). Это пятнадцать лет.

Мужчины, о которых идет речь, с важным видом расхаживают в своих строгих костюмах, но в отчаянии падают на колени перед милыми крошками — по причинам, необязательно ужасным, однако кажущимся грязными простому народу. Нежная кожа. Попка и груди, крепкие как яблочки, брызнувшие соком в физиономию Ньютона. Коварная невинность. Наивные бесстыдные пальчики, маленькие волнующие ручки, бог весть каким чудом умудряющиеся сдерживать смятение, это их совершенно не трогает. А они орудуют ими с почти детской дерзостью — только представьте, что они еще не держали ничего крупнее орехового батончика (есть нечто чувственное в том, как подносят ко рту такое лакомство). Взгляды, брошенные наугад словно гарпуны. Решение, которое принимают при встрече с мужчинами, выдерживая их влюбленный взгляд на улице, семейных обедах, среди родительских нотаций — везде, поскольку любопытство заставляет их забыть о всяком стыде и даже учтивости.

Теперь мне известно все об интересе мужчин к этим созданиям, но что мы знаем о мыслях самих нимфеток? Что уводит их от длинноволосых юношей в объятия скандальных оригиналов — их отцов?

Набоков так и не поведал нам, что же творилось в голове Ло, когда она уселась на Гумберта в то тусклое летнее утро. Ни зачем, несколькими страницами раньше, она прыгала на его коленях, почти теряя трусики, без умолку чирикая, в то время как ее преступный обожатель незаметно пытался сдержать почти подростковое излияние чувств. Мне очень не хватало этого параллельного рассказа, будоражила невозможность узнать, во что превратилась бы та история, если бы слово дали Лолите.

Нет, я не ищу себе никаких оправданий — в любом случае я чувствую, что они бесполезны, — но мне все же кажется: именно в познавательных целях я впервые попала в постель сорокалетнего мужчины. Это произошло в октябре. (Я не беру в расчет невинные шалости с молодым начальником предприятия, когда мне было пятнадцать лет: лишь мужчины после сорока. Те, кто считает, что это легко, ничего в том не смыслит, — если только нимфетки не обладают ультрапроницательным умом, который, видимо, утрачивают впоследствии, поскольку ни одна из моих знакомых девчонок никогда не смешивала эти две расы.

У нимфеток и сорокалетних мужчин всегда были свои тотемы.).

Этот мужчина, имени которого я уже не помню, хотя и не оставил меня поутру обессиленной от удовольствия, все же не отбил охоту к встречам с ему подобными. Скажу даже больше: именно его душевная черствость и полное отсутствие всякой чувственности толкнули меня на дальнейшие поиски. Возможно, я была слишком требовательной, а может, просто старалась полностью воплотить в жизнь свои детские фантазии — о том, как целиком подчинюсь рукам и словам какого-нибудь идеального профессора, открытая для любых манипуляций, которые может предоставить ему мое тело.

Я не хотела иметь права голоса — и по правде говоря, никто не произнес ни слова до четырех часов утра, когда мне надоело ощущать жалкий фантом его члена, что совершенно не соответствовало ярким сценам возбуждения, населяющим мое воображение. Лишь помогая ему твердой рукой, я осознала, что, слава богу, список тех, кто в состоянии доставить мне ожидаемое удовольствие, гораздо длиннее, чем у Санта-Клауса. Я широко улыбнулась, когда он кончил, уже думая о том количестве мужчин, которые, хотя и не были мне предназначены, неосознанно ждали меня во всеоружии.

На следующий день, ковыляя к метро после бессонной ночи, я поняла: из этой встречи не вынесла ничего нового. То, что у мужчин в возрасте бывают проблемы с потенцией, я всегда знала. Но это не имело ничего общего с психологическим возбуждением, которого я ожидала, с теми словами, о которых мечтала, и я не увидела в том теле признаков сексуальной зрелости — она показалась мне еще совсем зеленой, зеленее, чем в двадцать лет.

Я малодушно перестала отвечать на его телефонные звонки и через несколько дней виноватого, а затем раздраженного молчания, получила лаконичное сообщение: «Я устал за тобой бегать, Элли. Мы не играем в Лолиту, — в любом случае ты слишком стара для этой игры, а у меня нет ни малейшего желания быть Гумбертом».

Я и не претендовала на эту роль.

Тогда я еще не знала Месье. Я не желала ему ни добра, ни зла, — мне было на него плевать. Я слышала его имя тысячу раз, во время обедов с моим дядей Филиппом, поскольку прежде чем стать друзьями, они были коллегами, и от этого слова за версту несло больницей. Я не знала Месье. Если быть до конца честной, в случившемся есть и вина моей матери.

Это произошло, кажется, в феврале. Я ни о чем никого не спрашивала, поднимаясь из своей комнаты, расположенной на полуподвальном этаже, с собственной «библией» под мышкой — «Механика женщины» Луи Калаферта. «Чем бы полезным заняться в этот период студенческой забастовки?» — думала я. Не знаю, о чем размышляла мама, когда назвала мне имя хирурга, который, по ее словам, был единственным человеком, помимо меня, кто любит подобную литературную похабщину, поскольку в буквальном смысле сексуально озабочен. Поначалу я продемонстрировала вполне искреннее равнодушие: коллега Филиппа в любом случае являл собой абсолютно недостижимый мир для девушки моего возраста и происхождения, будь он озабочен или нет. Я плохо представляла себя вваливающейся в клинику с книгой под мышкой, чтобы поболтать об эротике с мужчиной сорока пяти лет.