Вкус дыма - [46]

Я обняла одной рукой Кьяртана, другой крепко прижала к себе малышку и велела им обоим вслушиваться в стук моего сердца, чтобы отвлечься от беснования бури.

Наверное, мы заснули. Я говорю «наверное», потому что не помню, как проснулась – просто вдруг увидела, что посреди бадстовы стоит Бьёрн. Последняя свеча погасла, в сумраке комнаты я могла различить только, что он стоит совершенно неподвижно, низко опустив голову.

– Инга умерла, – молвил он, и слова эти, будто камни, упали в тишину и темноту. – Моя жена умерла.

– Бьёрн, – сказала я, – вот ребенок. Возьми ребенка.

С этими словами я достала крошечное тельце из-под одеял и протянула Бьёрну.

Тот не шелохнулся.

– Ребенок тоже мертв, – сказал он.

Я поглядела на то, что держала в руках, и обнаружила, что малышка стихла и совсем застыла. Одеяла, которыми я ее укрывала, были теплыми только оттого, что я прижимала их к собственному телу. Я заплакала. Кьяртан увидал посиневшее личико младенца с засохшей кровью на щечке, увидел, что малышка не шевелится, – и тоже захныкал. Бьёрн не сводил с нас глаз. Отчаяние охватило меня, и, положив мертвое тельце на кровать, я бросилась на пол, закрыв лицо руками. Я рыдала, выла от горя и кричала:

– Пускай я тоже умру!

– Может быть, и умрешь, – сказал Бьёрн. Только это и нашлось у него, чтобы утешить меня. – Может быть, ты тоже умрешь.

Долго я валялась так на полу и кричала. Помню, что доски пола – те самые, по которым мы ступаем сейчас, – отсырели от моих слез и соплей. Я злилась на Бьёрна, который сидел в темноте на своей кровати, обхватив голову руками, и не плакал, не кричал, не приказывал мне немедля встать и замолчать. Застыл, как застыла земля за стенами дома. И потому я вопила и каталась по полу до тех пор, пока глаза не распухли, а руки не разболелись оттого, что я молотила ими по полу. Я завывала точно так же, как буря за окном, – до тех пор, пока не вспомнила про Ингу, которая так и лежит на чердаке, и тогда я вскочила и опрометью бросилась из бадстовы, на бегу запутавшись в юбках и упав на колени. Взбежав по лестнице, я вихрем ворвалась на чердак.

Тогда в крыше, над балками, было небольшое окошко. Обычно мы затыкали отверстие ветошью, чтобы защитить чердак от дождя или снега, но затычка давно вывалилась, и сейчас, хотя снаружи все так же бушевала буря, в окошко проникал неяркий голубоватый свет. В комнате стоял лютый холод. Дыхание вырывалось из моего рта невесомыми белыми облачками. Через отверстие в крыше намело изрядное количество снега, и он, растаяв, образовал на полу внушительную лужу. Именно эту лужу я первым делом и увидела – свет, сеявшийся из окошка, отражался в ней, и она сверкала на полу, словно зеркало. И только потом я увидела Ингу.

В голубоватом свете ее кровь казалась лиловой. Она лежала на узком сенном тюфяке, поверх того самого сукна, что я относила Бьёрну, вот только сукно больше не было белым – его заливала кровь. Глаза Инги были открыты и, отражая свет, влажно мерцали, отчего мне почудилось, будто она все-таки жива. Я наклонилась к ней, крикнула: «Мама!» – тронула рукой ее плечо – и лишь тогда стало ясно, что она и вправду мертва. Тело ее уже окоченело и было холодным на ощупь.

Кровь была повсюду. Ночная сорочка Инги почернела от крови, кровь сплошь залила ее ноги и постель. Обнаженные плечи тоже были измазаны в крови, и я заметила, что и руки Инги, уложенные вдоль тела ладонями вверх, покрыты кровью – точь-в-точь как когда она делала колбасу и, дав крови свернуться, процеживала ее через чистое полотно. Лицо Инги было белым, чересчур белым в полумраке комнаты, и волосы, выбившись из-под чепчика, густо облепили лоб.

Я никогда не забуду, как там пахло. Та чердачная комната пропиталась запахом крови, и с ним смешивался чистый и резкий запах снега, который намело на половицы. Я вдохнула эту смесь – и меня замутило.

Сорочка Инги была задрана и скомкана на талии, а потому я расправила ткань, заскорузлую от крови, прикрыла ноги, чтобы не было этой вызывающей наготы. Затем поцеловала Ингу в мертвые, безвольно приоткрытые губы. И под конец стянула с ее головы чепчик и уткнулась лицом в волосы Инги. Только от них одних пахло сейчас не кровью, а моей приемной матерью. Я легла рядом с ней, зарылась лицом в ее длинные волосы и вдыхала родной запах; сколько времени это продолжалось, не знаю – до тех пор, пока Йоун не отдернул занавеску чердачного проема, взял меня на руки и отнес вниз, в кровать.

А когда я проснулась, буря уже стихла.

Вот что я рассказываю преподобному. Я пускаю в ход весь свой сказительский опыт, чтобы рассказ вышел как можно лучше. Сплетая слова, я украдкой поглядываю на преподобного и пытаюсь понять, тронула ли его моя история.

Я чувствую, что все прочие тоже слушают меня. Чувствую, как Стейна и Маргрьет, Кристин и Лауга напрягают слух, ловя каждое слово, долетевшее из нашего темного угла, смакуют эту историю, точно свежий хлеб с маслом. Маргрьет и Лауга, наверное, думают, что так мне и надо, быть может, жалеют меня. Стейна думает, что я похожа на нее – такая же всеми заброшенная и несчастная.

Но именно потому, что нас слышат остальные, я не могу задать преподобному вопросы, которые меня мучают. Не могу спросить – преподобный, думаете ли вы, что я сейчас здесь именно потому, что когда-то ребенком кричала, что хочу умереть? Ведь я тогда и вправду хотела смерти. Твердила, как молитву: «Только бы мне умереть». Неужели я уже тогда определила свою теперешнюю участь?