Вкус дыма - [26]

– Что ж, – проговорил Тоути, сделав глубокий вдох. – Если ты нуждаешься в духовном наставнике, то я сочту своим долгом навещать тебя. Следуя пожеланию сислуманна Блёндаля, я стану наставлять тебя в молитвах, дабы ты могла с достоинством и верой в Господа встретить то, что ожидает тебя впереди. Я вижу свою обязанность в том, чтобы вселить в тебя душевный покой и упование.

Тоути смолк. Он отрепетировал эту речь по дороге в Корнсау и остался доволен, что не забыл помянуть о «душевном покое». Слова эти прозвучали покровительственно и уверенно, словно сам он пребывал в возвышенной безмятежности духа – той безмятежности, которую, собственно говоря, ему и надлежало испытывать, хотя смутное беспокойство подсказывало Тоути, что на самом деле это совсем не так.

Все же он не привык изъясняться так велеречиво, и сейчас его руки, касавшиеся тончайшей бумаги Ветхого Завета, вспотели. Тоути бережно закрыл книгу, стараясь не помять страниц, и вытер ладони о бедра. Сейчас было бы очень кстати припомнить какую-нибудь цитату из Писания, как любил поступать отец, но все мысли Тоути были заняты только одним – внезапно вспыхнувшим желанием припасть к рожку с нюхательным табаком.

– Быть может, я ошиблась, преподобный, – ровно и бесстрастно прозвучал голос Агнес.

Тоути не знал, что сказать. Он мельком глянул на следы побоев, видневшиеся на ее лице, – и прикусил губу.

– Возможно, вам будет лучше не приезжать сюда. Я крайне вам благодарна, но… Неужели вы и впрямь думаете?.. – Агнес зажала рот ладонями и помотала головой.

– Дитя мое, не плачь! – воскликнул Тоути, приподымаясь с кипы дерна.

Агнес опустила руки.

– Я не плачу, – бесцветно проговорила она. – Я совершила ошибку. Вы назвали меня «дитя», преподобный Торвардур, но вы и сами-то немногим меня старше. Я забыла, насколько вы молоды.

Тоути не нашелся, что на это ответить. Мгновение он вглядывался в лицо Агнес, затем угрюмо кивнул и, стремительно нахлобучив шляпу, отрывисто пожелал ей хорошего дня.

Агнес смотрела, как он обходит каменную ограду, чтобы попрощаться с Маргрьет и ее дочерьми. Несколько минут все четверо стояли, что-то оживленно обсуждая и поглядывая на Агнес. Она напрягала слух, пытаясь разобрать, о чем они говорят, но поднявшийся ветер относил их слова прочь. И лишь когда Тоути, глядя на Маргрьет, учтиво приподнял шляпу и направился к столбику коновязи, где томилась его кобылка, Агнес наконец расслышала выкрик Маргрьет:

– А по мне, так проще выжать кровь из камня!

* * *

Остаток дня проходит в трудах – мы пропалываем и обихаживаем жалкие растеньица на делянке. Я прислушиваюсь к далекому блеянью овец. С них недавно состригли зимнюю шерсть, и оттого вид у бедняжек совсем худосочный и неказистый. После отъезда священника Маргрьет, ее дочери и я пообедали сушеной рыбой с маслом. Я постаралась тщательно, не меньше двадцати раз прожевать каждый кусочек. Потом мы вернулись на делянку, и теперь я пытаюсь поправить ограду, вытаскиваю расшатавшиеся камни, аккуратно раскладываю их на земле, а потом заново складываю в стену, находя для каждого камня свое место и безмолвно наслаждаясь ощущением их тяжести в руках.

Мне так часто кажется, будто меня почти уже нет, – так пускай земная тяжесть этих камней напоминает, что я пока еще существую.

Мы с Маргрьет трудимся молча; она обращается ко мне лишь для того, чтобы отдать очередное распоряжение. Судя по всему, у нее тоже мысли заняты другим, и я размышляю о том, как странно, что судьба вернула меня в Корнсау, туда, где я жила ребенком. Где я впервые узнала, что такое горе. Я размышляю о путях, которые выбирала в жизни… и о преподобном.

О Торвардуре Йоунссоне, который просит называть его Тоути, словно крестьянский сын. Слишком уж он незрел для такой должности. Голос у него мягкий, и руки на удивление нежные. Пальцы не длинные, в пятнах от настоев, как у Натана, не короткие и мясистые, как у хуторского батрака, – а небольшие, тонкие и чистые. Эти руки лежали на Библии, когда он разговаривал со мной.

Я совершила ошибку. Меня приговорили к смерти, а я захотела, чтобы в последний путь меня приготовил мальчик. Рыжеволосый мальчик, который с жадностью поедает хлеб с маслом, а потом неуклюже спешит к своему коню, и видно, что штаны у него сзади промокли от сидения на дерне, – и вот этот-то юнец должен добиться того, чтобы я опустилась на колени и погрузилась в молитву? Вот от этого-то юнца я надеюсь получить помощь, хотя сама еще не знаю, в чем и каким образом он может мне помочь?

Единственный человек, который мог бы понять, что я чувствую, – Натан. Он знал меня назубок, как крестьянин знает смену времен года, а рыбак – череду приливов и отливов. Знал меня, как воздух, как запах дыма, знал, кто я и чего хочу. А теперь он мертв.

Быть может, мне следовало сказать преподобному: мальчик, вернись в свой уютный приходской домик, к своим бесценным книгам. Я ошибалась: ты ничего не можешь для меня сделать. У Господа была возможность даровать мне свободу, но Он по причине, ведомой лишь Ему одному, обрек меня на злосчастье, и сколько я ни боролась, беда вновь и вновь одерживала верх; судьба вонзила нож в мою грудь по самую рукоять.