Вкратце жизнь - [28]

Изредка оттуда доносились вести. Феликсу было совсем не просто – он работал на заводе, чуть не клеил конверты, но в итоге все-таки защитил диссертацию и стал преподавать в университете русскую литературу – сначала в Канаде, потом в Штатах.

Никакой эйфории от того, что наш необыкновенный учитель с таким трудом, преодолев огромные препятствия, смог наконец стать самым средним американцем (канадцем?) и заурядным преподавателем заштатного университета, я не испытывал.

Потом рухнули Берлинская стена, “железный занавес” и все остальное. Вполне благополучный на фоне нашей перестроечной разрухи Феликс ненадолго приехал в Москву, мы собрались у Ленки Захарьиной, наперебой вспоминали школу. Но и только.

Много лет спустя в России наконец вышла книга Ф.А. Раскольникова “Статьи о русской литературе”.

Я очень хотел написать рецензию, но не смог зацепиться ни за один абзац.

На уроках мой учитель словесности был куда интересней, мощней, притягательней. На бумаге все выглядело тривиальным, пресным. Его незаурядная личность тонула в правильных литературоведческих пассажах.

Я понимал, как важен был Феликсу отклик именно из России, из толстого литературного журнала, что он как мало кто имеет право на такой отклик. В отличие от своего учителя, я готов был поступиться всеми принципами, даже заранее договорился о публикации…

Но так ничего и не написал. Не смог выжать из себя необходимых страниц.

А должен был. Обязан. Да что тут говорить…

Сивашинский

За полгода до выпуска и поступления в университет, когда, как спортсмен перед чемпионатом, я был уже не только накачан, но и перекачан всеми возможными задачами вступительной математики, родители решили, что все равно нужно взять репетитора. Все берут, а они – нет?

Репетитор, понятное дело, нужен был самый хороший, самый дорогой.

Выбор пал на Сивашинского, знаменитого на всю страну учителя и автора многих задачников. Он уже не работал во Второй школе, поскольку подал документы на отъезд в Израиль и был в отказе, а на жизнь зарабатывал репетиторством, проходившим следующим образом.

В каждой комнате и даже на кухне квартиры Сивашинского сидело вокруг стола до десятка десятиклассников, решали серии предварительно подобранных задачек, написанных на листочках.

Уровень ребят был разный, потому приходилось не только решать самому, но и что-то объяснять соседям. Изредка Сивашинский появлялся в дверях, говорил: “Да, кстати” – и подбрасывал нетривиальную идею решения, какой-нибудь изощренный прием.

При пересказе такая методика кажется откровенной халтурой, циничной стрижкой купонов с бренда “Сивашинский” в расчете успеть добежать до границы. Однако летом на вступительных экзаменах практически ни одна задача не оказалась для меня, не самого (замечу) прилежного абитуриента, непонятной и неожиданной.

Тут, конечно, и Бегемот постарался, и студенты, и, несомненно, – Сивашинский.

Многие годы во Второй школе он преподавал примерно так же – и потом практически все поступали куда хотели.

Во время уроков он тоже в основном стоял в коридоре и курил, а за открытой дверью были видны написанные на доске задачи. Иногда он входил в класс со своим “Да, кстати” (см. выше).

Родным языком Израиля Ефимыча был идиш, потом иврит и украинский, по-русски он говорил своеобразно, а по-учительски и тем более по-советски – еще своеобразней.

Сивашинский млел, когда девочка решала задачу не просто правильно, а еще и красиво. Тут он говорил: “Дай бог тебе здоровья и хорошего мужа!” И хотя сегодня его пожелание кажется весьма даже мудрым, тогдашних восьмиклассниц и особенно восьмиклассников это очень смешило.

Двойки он ставил редко и неохотно.

Когда одной девице он все-таки влепил неуд и она, вернувшись на место, еле слышно прошипела: “Дурак”, Сивашинский услышал нелестную оценку и воскликнул: “Таки да! Таки дурак – раз не смог тебя научить решать такие простенькие задачки!”

Школьную рутину, которая была во Второй школе сведена к минимуму, но все же была, он не воспринимал вообще.

Наталья Васильевна Тугова, еще одна из удивительной плеяды завучей-литераторов нашей матшколы, рассказывала, что, когда она, робея, все же вынуждена была сделать Сивашинскому замечание за незаполненные страницы уроков математики в классных журналах, он ласково ответил: “Деточка моя, повесь мне выговор! Придет комиссия, будет видна твоя работа”.

Уже уехав в Израиль, он рассказал по вещавшему оттуда на СССР вражьему голосу, что да, конечно, у него “теперь все слава богу”, что его сразу взяли профессором в Иерусалимский университет, но мечта его – “сделать в Израиле такую школу, как директор Второй школы Владимир Федорович Овчинников сделал в Москве, дай бог ему здоровья!”.

Для Овчинникова в те времена такое пожелание было равносильно одновременно и доносу, и приговору.

Собственно, вскоре его и выгнали с работы, как и всех наших завучей.

Но Владимир Федорович, который и поведал мне об этом послании издалека, рассказывал о нем совершенно беззлобно, с улыбкой. Это же Сивашинский, что тут скажешь…

Крука

Отъезд Сивашинского был только одной из тем Крукиных доносов.

Клавдия Андреевна Круковская, она же фольклорная злодейка Крука, маленькая невзрачная женщина в больших очках и синем стираном халате, преподавала нам химию.