Визгуновская экономия - [9]

Мы не дождались конца этой семейной сцены и отошли в другую сторону выгона. До меня уж смутно долетели слова Михея: «Отдели, коли не угоден, а покрывать я не согласен»… и злобное шипение старика: «Вот я те отделю в волостной!.. Погоди ужо, я те отделю…»

– Они вот все у него такие-то, дети-то, – пояснил мне Пармен, – у него тоже девка есть, Уляшка; так тоже с голой рукой не подступайся!..

– Да разве это отец Ульяны?! – воскликнул я.

– А вы нешто заметили ее? – усмехнулся Пармен. – Как же, как же, отец!..

Около одного тока нас остановил смуглый черноволосый мужик с бельмом на глазу и в щегольском картузе, ухарски надвинутом набекрень.

– Постой-ка, Ерофеич, – дело есть!

Мы подошли.

– Ну, припас я тебе, брат, кобеля-то!.. и-и кобель!

Он зажмурил глаза и значительно помотал головой.

– О? – обрадовался Пармен.

– Право слово!.. То есть такой, братец ты мой, пес… Такой… Кажись, весь свет произойди, такого пса не найдешь… Настоящий цетер…

– Ну?

– Ей-богу… Как он за утками, братец ты мой, хoдок!.. Уж так-то хoдок, так хoдок… А-ах ты… Просто беда – провалиться.

– Ты когда ж его приведешь-то?

– Да уж приведу, не сумлевайся… А только, брат Пармен, – уговор помни – чтоб два фунта порошку, да дроби! – фамильярно заключил он, похлопывая Пармена по плечу.

– Ну ладно, ладно… Есть из чего толковать!..

– То-то!.. Да уж и мякинки возок ублаготвори, Ерофеич… Пра!.. Я тебе не токма что кобеля… – Тут кривой мужик плюнул на руки и опять принялся молотить.

Когда мы, направляясь к усадьбе, проходили мимо гумна, над плетнем показалось некрасивое лицо Ульяниной подруги Химки.

– Придешь, что ль, на вечерушки-то, Пармен? – тихо спросила она.

Сконфуженный Пармен косо взглянул на нее и ничего не ответил.

– Что же вы не отвечаете? – спросил я и затем добавил: – А хорошо бы посмотреть, какие такие у вас вечерушки…

Он недоверчиво посмотрел мне в лицо, и, уверившись, что я не шучу, оживленно промолвил:

– Что ж, это можно… Коли вам любопытно, мы вечерком туда сходим, – и он проворно побежал к плетню, от которого Химка уже успела отойти. – Химка, Химка! – закричал он ей вслед, – скажи, что вечером приду. Слышишь?.. Приду, мол…

– Ладно, скажу! – отозвалась Химка.

Пармен сразу повеселел и сбросил значительную долю своей степенности. По-видимому, моя готовность идти на вечерушки сильно подкупила его. Он уж не относился ко мне как к какому-нибудь буке, не прикидывался солидным человеком, а говорил и действовал, что называется, начистоту – без всякой чопорности выкладывал коренные свои свойства.

Между этими свойствами нашлось одно и некрасивое: любил он прихвастнуть и похвалиться. Был, что называется у нас, парень бахвал.

– Ведь я, известно, так только спущаю, – говорил он, – а то ведь мне Пантей Антипыч да и дядя Минай – плевать!.. Да мне и черт с ними!.. Я ноне тут, а завтра, уж меня и поминай как звали!..

– Куда же вы денетесь? – полюбопытствовал я.

– Куда?.. А попрошу батеньку, он меня либо в трактир определит, – у нас ведь трактир есть в Тамлыке, – а если не в трактир, то к Анучкину барину в наездники отпустит… Меня уж туда давишь тянут, – триста целковых дают… А то Визгуновка!.. Только и свету что в Визгуновке…

Свели мы разговор на женский пол.

– Из девок у нас хорошо… Это нечего сказать – хорошо! – восхищался Пармен, – вот видели Уляшку-то?.. Хороша ведь, а? – любопытствовал он, и затем самодовольно произнес: – Полюбовница моя… Уж и стала она мне в копеечку!.. Ну, да черт с ней, зато и хороша… Хороша ведь, Николай Василич?

– Хороша, – согласился я.

Когда стемнело, мы отправились в село. С нами еще увязался молодой купеческий приказчик из города Коломны, толстый краснорожий краснобай с сладкими ужимочками и кудрявой речью. Он принимал в Визгуновской экономии пшеницу.

Мы шли по саду. Было тихо. Опавшие листья мягко шуршали под нашими ногами. Сквозь голые деревья мигающим блеском светились звезды. Пармен шел вперед. Приказчик частыми шажками семенил около него и все осведомлялся заискивающим голоском: «А что, Пармен Ерофеич, ребяты деревенские, примерно, не зададут нам взлупку?.. Ась?.. Народ ведь необразованный-с!..»

Прошли сад; прошли и выгон за гумном; показалась речка.

– Тсс… – остановил нас Пармен и прислушался. За рекой слабо дрожала песня. – Ишь, дьяволы, у Малашки собрались! – с неудовольствием воскликнул он и, после непродолжительного молчания, обращаясь ко мне, пояснил: – Тётка Уляшкина, солдатка…

Малашкина изба стояла на огородах. Со всех сторон ее окружал густой тальник, а уж за тальником с одной стороны тускло синелась река, с другой темнелись избы села.

Когда мы вошли в избу, девки – их было человек десять, – распевая какую-то бесконечную песню, чинно сидели вокруг стола. Все занимались работой: кто шил, кто вязал варежки или чулки, кто мотал пряжу… На нас они не обратили ни малейшего внимания, и только хозяйка, круглая краснощекая баба лет тридцати, с ласковой усмешкой подошла к нам и предложила место недалеко от стола. Мы уселись. Приказчик, то и дело уснащая речь витиеватыми прибаутками и как-то волнообразно изгибаясь всем корпусом (что, по мнению всех вообще купеческих приказчиков, составляет несомненную принадлежность обворожительных манер), певучим голоском завел любезные разговоры. Впрочем, опасение насчет «взлупки», могущей воспоследовать от «необразованных» деревенских парней, кажется, еще не покидало его. По крайней мере он частенько и с видимой тревогой поглядывал на дверь, а когда она, вскоре по нашем приходе, неожиданно отворилась даже побледнел и подавился каким-то уж чересчур хитрым словцом. Но вошла Химка, и он успокоился, хотя хитрого словца вспомнить уж не мог. Пармен тоже вступал в разговоры.