– В чем дело? – вмешался Пармен.
– Ей-богу, невзначай, Алкидыч! – вяло произнес мужичок, по-видимому с трудом удерживаясь от зевоты.
– Ефрем Алкидыч! – внушительно поправил конторщик.
Мужичок внезапно оживился и хлопнул руками по бедрам.
– Поди вот! Точит тебя, да и шабаш!.. – воскликнул он, обращаясь к нам.
Обернулся к нам и Алкидыч. Слегка дотронувшись до козырька своей каски, он торжественно взмахнул рукою и с медлительной важностью произнес:
– Теперь позвольте вас спросить – есть ли у этого человека совесть?
– Да ты расскажи, Алкидыч… – начал было Пармен.
– Ефрем Алкидыч! – хладнокровно поправил конторщик, открывая табакерку.
– Ты расскажи, Ефрем Алкидыч, в чем дело-то? Алкидыч медленно и с достоинством понюхал табаку.
– Есть ли у этого человека совесть? – строго повторил он, пристально устремляя в пространство неподвижный взор свой, и, немного помолчав, грустно и вдумчиво произнес: – Я так полагаю – нет у него совести…
– Заточил в отделку! – с комичным отчаянием воскликнул теперь уже окончательно развеселившийся мужичок.
– Ежели бы была у него совесть, – наставительно продолжал Алкидыч, возвышая голос и придавая ему патетическое выражение, – то ужели возмог бы он, так сказать, посягнуть на своих благодетелев?.. Ужели же…
– Да замолчи ты, ради Христа-а!.. Говорят тебе, невзначай! – умолял несчастный мужичок, которого, вместо смертельной скуки, стал теперь пронимать пот.
– Ужели же ты, – Алкидыч поднял палец к небу, – ужели ты утратил, так сказать, благодарность и возомнил поработать аггелам!.. Ужели…
– Да брось ты его, батюшка Алкидыч! – заступилась какая-то баба, горько подпиравшая ладонью щеку, как будто вот-вот собиралась заплакать.
Но тут случилось нечто совершенно неожиданное.
– Ефрем Алкидыч, каналья ты этакая! – громоносно воскликнул доселе невозмутимый резонер и, ухватив близлежавшую метлу, устремился за бабой. Эффект этой неожиданной выходки был поразительный. Весь выгон задрожал от хохота. Народ, бросивши работу, всецело занялся Алкидычем и несчастной бабой. Оглушительный гомон стоял в воздухе. «Держи, держи ее! – кричали со всех сторон. – Лупи ее по пяткам-то!.. Лупи ее, шельму… Швырком-то в нее, Алкидыч!.. Пущай в нее швырком-то!.. А-ах, братец ты мой… По пяткам-то, чудачина ты этакий, потрафляй!.. Трафь по пяткам… Го! го! го!.. вот так урезал! вот так звезданул!.. ай да Алкидыч!..» Мужики и бабы помирали со смеху. Мужичок, над которым обрушилась Алкидычева распеканция, смеялся громче всех; у него даже животик подергивало от смеха, и в глазах проступили слезы… Когда же все поуспокоилось и Алкидыч скрылся из вида, он глубоко вздохнул и, смахнувши рукавом рубахи пот с лица, воскликнул:
– Ну, братцы, умаял он меня!.. Вот так умаял…
– Да из-за чего у вас дело-то вышло? – спросил Пармен.
– Дело-то вышло у нас из-за чего? – добродушно переспросил мужичок, а вот из-за чего оно вышло, дело-то, друг ты мой милый… Вот видишь ты гречишку-то? – Он указал на гречиху, видневшуюся в возе с мякиной, видишь?.. ну вот, друг ты мой сладкий, Алкидыч, возьми эту гречишку-то самую да и найди… Нашел он ее, сладость ты моя, – мужичок легонько вздохнул, – Да и ну меня точить, и ну… Уж он точил, точил… Аж в пот ударило! – Мужичок снисходительно засмеялся и опять смахнул с лица пот.
– Да как же попало зерно-то в мякину? – удивился Пармен.
Мужичок с недоумевающим видом развел руками.
– Как попало-то оно?.. А уж этого-то я тебе, друг ты мой любезный, и не скажу-у!.. Нечего греха таить – не скажу… Признаться, грешу я, голубь ты мой, на баб… Как сыпали они, ироды, мякину, так и гречишки туда как-нибудь шибанули… Ироды бабы!.. Всякой – не дело на уме, а тут-то что, прости ты господи мое согрешение! – Мужичок отплюнулся. Тираду свою, направленную против баб, он проговорил таинственным полушепотом.
Пармен приказал высыпать из воза гречиху. На это мужичок согласился с превеликим удовольствием и, усердно выгребая гречиху, повел такие речи:
– Чтой-то, я подумаю, подумаю, друг ты мой любезный, – и на какой ляд этих баб господь произвел!.. Только с ими склыка одна… Пра – склыка!.. Где бы мужику и не согрешить, ан, глядь, тут баба-то и подгадила… Сказано – ироды!.. ишь, вот Алкидыч: ведь он беспременно теперь на меня грешит… А я, вот те Христос, Ерофеич, хоть бы сном-духом!.. Ей богу!
– Уж будет тебе, батя, Христа-то дергать, – угрюмо отозвался малый в китайчатой рубахе, – кабы ты жил по правде, небосъ бы бабы не помешали… Ишь какой спасёный выискался!
Наш мужичок опешил и как-то растерянно заморгал своими умильными глазками. Но растерянность эта продолжалась недолго: он тотчас же оправился и стремительно накинулся на малого в китайчатой рубахе.
– Сын мне ты ай нет? А?.. Говори, ирод этакий!.. Говори!.. дребезжащим голоском кричал он, подступая к нему. Тот медленно отступал пред расходившимся стариком и мрачно посматривал на него исподлобья.
– Уколочу, Михейка!.. Слышишь?.. Уколочу, собачий сын… Я не досмотрю, что ты здоров… Я те в волостной выдеру… А?.. Ты оглох, что ли… оглох?… Говори, аспид!..
– Уйди, батька! – тихо и сдержанно ответил Михей, осторожно отстраняя сердитого мужика. – Уйди от греха… Не срамись лучше!.. Ей-богу, не срамись… Все выложу!
