Византийская принцесса - [18]

* * *

Месса уже началась, когда Тирант на утро следующего дня вошел в собор. Он имел обыкновение всегда молиться коленопреклоненным, взирая на алтарь со слезным умилением, поэтому прошел через весь собор и опустился на колени прямо на голые плиты пола. Плиты эти были весьма неровны и язвили плоть, ибо, если присмотреться, можно было разобрать, что это вовсе не простые плиты, но древнее надгробие какого-то смиренного и святого подвижника, который пожелал, чтобы все попирали его ногами. И изображение этого подвижника, почти совершенно стертое, как раз и составляло те самые неровности, которые впивались Тиранту в колени.

По случайности он снова выбрал такое место, где его хорошо могла видеть Кармезина. И принцесса большую часть службы любовалась безупречной фигурой рыцаря со сложенными у груди ладонями и опущенной головой, и размышляла о том, как бы ловчее передать ему через прислужницу хорошенькую подушечку для коленопреклонений.

Когда же месса закончилась, Тирант поднялся и приблизился к тому месту, где под особым балдахином молилась семья императора. Поклонившись императрице и принцессе, Тирант заговорил с самим императором.

— Ваше величество, галеры готовы отплыть на Кипр, чтобы доставить для нашей армии необходимое продовольствие. Прикажете им выйти в море?

— Я бы предпочел видеть их уже исчезающими на горизонте, — ответил император.

Тирант поклонился ему и заметил, что принцесса держит пальцы левой руки стиснутыми в кулак, как будто намеревается ударить кого-то. Но затем, присмотревшись получше, Тирант пришел к выводу, что, напротив, она сжимает пальцы очень бережно, словно в ладошке у нее прячется какое-то сокровище, которое она боится упустить. Если бы Тирант зашел в своих догадках еще дальше, он бы понял, что сокровище это — не что иное, как его поцелуй в сердцевину ладони; но он остановил свои мысли и просто еще раз любезно поклонился Кармезине.

Она ответила ему холодным взглядом. Тирант же вышел из собора, сел на прекрасную белую кобылу, которая терпеливо его дожидалась в обществе одного пажа, и поскакал прямо в порт.

Там бурлила жизнь, и Тирант некоторое время созерцал грузчиков с грубыми спинами и еще более грубыми голосами, и комитов, которые то сидели где-нибудь на возвышении, тянули из бутыли и бранились, то вдруг вскакивали и мчались куда-то, размахивая руками; и еще видел он матросов, и женщин с распущенным лифом, и обезьянок, и поставщиков в роскошной, но забрызганной грязью одежде… Все это орало, воняло, суетилось, бранилось, тащило, роняло, щипало, било, жевало, но в конце концов делало свое дело, и погрузка шла полным ходом.

А Тирант размышлял о том, что жизнь в ее обнаженных проявлениях абсолютно безобразна, и человеку приходится прилагать неимоверные усилия для того, чтобы она имела пристойный и изящный вид.

«Ибо все эти люди, несомненно, приносят пользу, но пользу исключительно физическую, необлагороженную, — думал он, рассеянно следя за грузчиками, — и никогда не задумываются над тем, что составляет возвышенную сущность человеческой натуры, а это весьма печально».

Убедившись в том, что на кораблях все готово к отплытию, Тирант вернулся во дворец, где его дожидался нетерпеливый Диафеб.

— Наконец-то! — зашептал он, бросаясь к кузену. — Можно подумать, комиты без вас не сообразили бы, как им поступать.

— Я должен был отдать приказ к отплытию, — ответил Тирант.

— Ну а теперь, когда вы исполнили свой долг севастократора, найдите время и для принцессы.

Тирант побледнел и покачнулся в седле. Диафеб поддержал его за руку.

— Да что с вами?! — с досадой воскликнул он. — Любовь ваша не встречает отказа, а если она и развивается слишком медленно — что ж, ведь не хотели бы вы, чтобы принцесса, позабыв честь и стыд, прилюдно вешалась вам на шею!

Тут Тирант из белого стал зеленоватым, и Диафеб поскорее перешел к делу:

— Принцесса была огорчена вашим скорым уходом из собора.

— Ее высочество слышала, как его величество сам велел мне отдать приказ галерам к отплытию.

— Рассудок у женщины всегда стоит на втором месте, а главный комит ее естества — это сердце. Оно и друнгарий, оно и севастократор, оно же и комит ее корабля, поэтому-то, зная обо всех ваших обязанностях, она все-таки была опечалена тем, что вы столь быстро ее покидаете.

— Что ж, я ведь вернулся, — заметил на это Тирант не без оснований.

— Как только вы уселись на вашу превосходную белую кобылу, — Диафеб погладил лошадь по морде, — и помчались в порт, принцесса вышла из собора и стала смотреть, как вы едете.

Тирант закусил губу.

— Затем, — продолжал безжалостный Диафеб, — она повернулась ко мне и произнесла: «Передайте севастократору, если увидите его, что я приказываю ему спешно явиться ко мне в покои, ибо я желаю танцевать!»

— Танцевать?

— Да, так она выразилась. Ибо, по ее словам, вы лучший партнер для танцев, а она желала бы разучить несколько французских. Потому что в Греческой империи не все они известны и еще не успели войти в моду.

— Но откуда она вывела, что я лучший партнер и к тому же знаток французских танцев?

— Возможно, все дело в покрое ваших штанов, — предположил Диафеб. — Покрой штанов и фигуры танцев всегда взаимосвязаны, в то время как конфигурация юбок не оказывает на танцы решительно никакого влияния. И проистекает это из двух причин: во-первых, юбки не сковывают движений, как это свойственно некоторым фасонам штанов, а во-вторых, женщины по самой природе своей не способны изобретать нечто новое, поскольку их удел — доводить до совершенства изобретенное мужчинами. И это мы видим также на примере беременности и рождения ребенка.