Византиец - [75]

В последние годы, предельно рискуя, Н. удалось наконец отделиться от компаньонов и основать собственное дело. Сейчас он расширил свои торговые операции, полностью сосредоточившись на них. Он агрессивно закупал товар и подкупал правителей. Встречался с тайными агентами. Одно лишь — лазутчиков и шпионов Н. теперь засылал не на Русь, а в Геную и Константинополь. Он не привык играть в пустые игры. Видимость активности ему претила. Н. играл всерьез, на износ, не на жизнь, а на смерть.

Но даже эта лихорадочная суета не могла заглушить его одиночество. Н. было страшно одиноко. Особенно вечерами, когда ближе к полуночи, усталый и опустошенный, он возвращался домой. Чтобы хоть как-то отгородиться от одиночества, Н. сделал то, чего не делал никогда в жизни. Он взял на содержание женщину и поселил ее у себя. Немолодую, ближе к сорока, из бывших кокоток, но дорогих, из тех, кого любил рисовать начинающий Карпаччо. Но и это не спасало. Все осталось по-прежнему, только теперь Н. приходил еще позже. Механически принимал профессиональные ласки своей подруги, чтобы хоть как-то сбросить напряжение, и потом подолгу сидел с книжкой при свече, не мог заснуть.

Глядя на невинно вздымавшуюся во сне пышную грудь женщины, которую он только что обнимал, Н. нередко вспоминал многих других, кого он имел в своей жизни, тогда еще не платя за это. И иногда, когда он уже засыпал, в навеянной полусном дымке ему грезился город с тысячью башен, и крошечная комнатка, как келья, и девушка, не очень красивая, но очень милая, с которой они были вместе всего один раз и чью наготу он даже не успел запомнить.

А помимо Зои в эти дурные, горячечные дни Н. почему-то очень часто вспоминал Виссариона. И это неприятно смущало его. Виссарион приходил по разным поводам, а то и вовсе без повода. Его силуэт Н. угадывал в проскальзывавших в венецианской толпе стариках. Его голосом с Н. заговаривали старые монахи и нищие. Его взгляд неожиданно вспыхивал в полумраке подворотен. Порой ноги сами выносили Н. на набережную Дзаттере, недалеко от того места, где находилась его контора. Пахло свежим лесом, который туда пригоняли со всей округи. Пробравшись по плотам, Н. брал гондолу и отправлялся на остров Святого Георгия, который так любил Виссарион. Чтобы подняться на колокольню и увидеть перед собой с высоты птичьего полета лагуну.

Еще никогда лагуна не казалась Н. столь прекрасной, мучительно порочной и страшной, как в эти месяцы. Запах. Н. и раньше завораживал, волновал и томил запах лагуны, переплетавший свежесть моря с гнилостным тленом увядания. Если к этому запаху уметь прислушаться, чем только он не переливал: и пряностями, и вином, и известкой, и даже розами. Но все равно в итоге все затмевал запах тлена, иногда отталкивающе неприятный, откровенно отдававший болотом, помойкой, но всегда дурманивший.

В этом запахе присутствовало что-то потустороннее — среди воды ощущать влечение земли, кладбища. В такие минуты вся Венеция виделась Н. гигантским, величественным кладбищем, памятником человеческой естественности и наивности.

Незаметно Н. успел привыкнуть к странным встречам. Перестал им удивляться. Перестал пытаться понять, что это — видение или живой человек. Но на этот раз даже Н. вздрогнул, когда из портика Школы Святого Марка к нему шагнул нищий. Он был страшен и величествен в своей карикатурной мощи. Фигура, еще сохранившая воспоминание о былой физической силе и стати. Лицо, изведавшее жар страстей и пороков, изуродованное шрамом, с провалившимся носом. Крупные обломки зубов. Вонючее рубище. И несмотря на все это, старик скорее вызывал уважение, страх, чем омерзение. Протянувшаяся к Н. рука с клюкой всем своим видом показывала, что она знавала и шпагу, и кубок дорогого вина, душила врага и обнимала красавиц. Словно из подземелья старик прохрипел:

— А ты ведь небось не заказал поминальную по Виссариону?

Н., мало чего смущавшийся, шарахнулся. Он совершенно забыл. Было 18 ноября — день смерти Виссариона. Н. напряг волю, подошел к старику, протянул ему деньги.

— Спасибо, возьми.

В ответ раздался тяжелый прерывистый хохот. Словно старик выдыхал клочьями свои легкие. Затем призрак снова ввалился в какую-то расщелину, так же внезапно, как перед этим возник.

Н. опять остался один в обычном многолюдье площади перед базиликой Святых Иоанна и Павла, зажатой громадиной собора. Суровый Коллеони, которого он неплохо знал при жизни, сумрачно, нахмурясь, подбоченясь, озирал прохожих со своего несуразно громоздкого коня.

А ведь и вправду, надо бы подать. Казалось бы, что проще: два шага — и он в помпезной и величественной базилике, служившей усыпальницей для многих дожей. Н. даже как будто направился туда, но ноги сами понесли его в другом направлении. Н. помнил, что спешил по делу, опаздывал. Тем не менее он взял гондолу и поплыл на Святого Георгия. Как будто кто-то подсказывал Н., что сегодня не стоит ничего откладывать.

Моросил гадкий мелкий дождь. Дул пронизывающий холодный ветер. Низкие облака угрюмо нависали над головой. Случай со стариком не стирался. «Нужно будет подумать обо всем этом сегодня вечером», — заметил себе Н., как обычно делал, когда сталкивался с каким-то неуютным и неясным происшествием, которое беспокоило его и требовало какой-то реакции, но вплотную заниматься которым ему не хотелось.