Виза в пучину - [58]

Где-то звучит чужая речь. Ему противен этот тихий, вкрадчивый голос. Ватрас раздирает веки, высовывает голову из-под одеяла и видит перед собой мясистое, словно наспех вылепленное из глины, лицо над белым халатом.

Врач местной больницы внимательно слушал гостя, и Ка-лев читает на его лице удивление. Говорили на финском языке, поэтому он не понимал, что от него хочет заезжий медик. Наконец, в кабинет вошла знакомая медсестра.

— Вас переводят в стокгольмскую больницу, — пояснила она.

— Сильвара Линде тоже? — он кивает на соседнюю койку.

— Нет. Только вас.

— С чего это вдруг? — удивленно спросил Калев.

— За вами прислали вертолет, — продолжала соотечественница. — Мы передаем вас коллеге из Швеции.

Гость опять заговорил противным голосом. Этот голос обволакивал матроса, и он чувствует, как задыхается в нем, словно в густой и топкой паутине. Он глядит на мясистое лицо, и ощущает тревогу, которая с каждой секундой увеличивалась.

— Может, мне все-таки объяснит этот господин, — Калев повернулся к переводчице, — с какой целью меня увозят в Швецию?

С губ незваного гостя полились слова, которые натыкались друг на друга, превращаясь в переливчатое жужжание.

— Если честно, — прошептала эстонка, — я так и не могу понять, с какой целью вас переводят в другую больницу. Шведский врач говорит много, избегая всякой конкретики. Он ссылается на официальные документы, согласно которым, обязан забрать вас и доставить в стокгольмскую клинику.

Швед посмотрел на часы, и что-то произнес, направляясь к порогу.

— Вертолет ждет, — перевела медсестра. — Больничная машина довезет вас до стартовой площадки.

Ватрас скосил взгляд в сторону коридора. Приезжий санитар стоял к нему в профиль, привалившись к стене плечом. Он был высок, мускулист, с квадратным подбородком.

В машине ехали молча. Врач и санитар с полным безразличием смотрели в окно, даже не удостоив за всю дорогу пациента взглядом. Все изменилось в кабине вертолета. Как показалось Калеву, лица сопровождающих настолько преобразились, что создавалось впечатление, что это были другие люди.

Зазвенели винты, завибрировала обшивка, санитар сел рядом и отвернулся к окну.

Они летели вдоль берега моря, внизу мелькали белесые гривы волн. Калев взглянул на море, и в водной паутине вдруг всплыло лицо цыганки, которая смотрела на него и покачивала головой.

Далее все происходило, как в кошмарном сне. Его завели в заброшенное помещение, задавали вопросы на эстонском языке и беспощадно били. Очухавшись, Калев в ярости схватил стул и обрушил на голову санитара, столь же твердую, как и его кулак.

…Он не имел понятия, сколько времени прошло и что было с ним перед тем, как пришел в себя. Если это дикая боль — жизнь, мелькнуло в голове, то жить не стоит. В комнате очень холодно и здорово дует. Проходит немало времени, прежде чем он открывает глаза и видит, что лежит на холодном полу, а рядом стоит тот самый тип, который у капитанского мостика опускал мешки в люк и напряженный взгляд которого он уловил в корабельном баре.

— Беднягу просто превратили в отбивную котлету, — будто сквозь сон слышит он высоко над собой противный голос врача, который вдруг заговорил на эстонском языке.

— Ему теперь одна дорога — в морг, — констатировал санитар тоже на эстонском. — У меня создается впечатление, что он, действительно, ничего не видел и ничего не знает. И мы зря его пытаем.

— Еще как видел! — рычит контрабандист. — Он видел, как мы разгружали товар. И капитанский мостик видел, и люк, куда прятали товар. Приподними его! Я провентилирую его память… Получай, гнида! Так кому же ты рассказал о том, что видел? — захлебывается слюной контрабандист. — Кто тебя послал? Кто велел следить за нами?..

Калев с трудом качнул головой.

— Решил молчать? Получай! — рычит контрабандист, и ударом ноги отправляет его в темноту.

…В голове нескончаемое жужжание, а глаза, будто ваксой смазаны. Темнота еще гуще и чернее, чем прежде. Она такая липкая, что матросу уже не выплыть на поверхность.

— Шеф, — звучит голос санитара, — неплохо было бы перекурить. И выпить тоже.

— Валяйте, — решает тот.

Калев приходит в себя и оглядывается. В запыленном стекле окна клубится свет уличного фонаря. Тусклые лучи кажутся ему огромными щупальцами отвратительного паука. Они неумолимо тянутся к нему, чтобы обхватить и раздавить обессиленное тело. Вновь скрипнула дверь, и послышался голос доктора.

— Хватит с ним возиться! Тащите в машину. Он с кем-то связывается по мобильному телефону и бросает в трубку.

— Через двадцать минут мы будем у вертолета. Прячет аппарат в карман и кивает санитару. Сильные руки без особого усилия берут его в охапку, точно вязанку дров, и куда-то несут. Только дрова бесчувственны, а он от тряски снова теряет сознание в грубом объятии незнакомца.

Дальнейшие его ощущения представляли собой некое чередование мрака и света, причем минуты мрака куда были желаннее: они несли забвение, в то время как минуты света полны жгучей боли. Единственное свидетельство того, что он еще жив, — страдание. Откуда-то издалека доносится противный голос человека в белом халате.

— Грузите его в вертолет. Опять дребезжание винта. Последнее, что он уловил краем глаза, — блеск ножа в руках санитара. Потом? Потом ощутил острую боль над плечом… Потом его куда-то уносило, и он продолжал жить только малой своей частью — мозгом, считая удары ножа и ощущая пульсирующую струю своей собственной крови. Ему стало ясно, почему его увезли из больницы!.. Увезли, чтобы убить! Внизу колыхались волны. Он вдруг ощутил себя мухой, раздавленной на огромной зеркальной поверхности моря. И вдруг страшная мысль — это твой последний час на этом свете — опрокидывает его в головокружительное ничто.