Витязь. Владимир Храбрый - [111]

Повернувшись к Батыру, Мамай с дрожью в голосе проговорил:

- Сын, где моя айбалта с золотой рукояткой? Где мой панцирь, каждое звено которого стоило тысячу золотых? Где казна, лежащая на шести арбах? И где мой родник детства, воду из которого пил я?

Тохтамыш в ответ сказал:

- Я потомок Чингисхана, в зрелых годах я отпер концом своей сабли твой дворец, Мамай. Я - разбрасывающий золото кусками, не дробя его на части. Я - ястреб, на лету ловящий добычу. Поэтому твою айбалту с золотой рукояткой я взял себе как военную добычу. Панцирь твой я надел на себя. Казну твою я растрачу для достижения своих целей. Родником твоего детства я завладел и, влив в него мед, теперь пью из него сам.

- Нет, Тохтамыш, родником моего детства тебе не завладеть. Из него не могут пить вонючие шакалы. Из него пьют львы, и я тот самый лев, который убивал твоих братьев, потомков Чингисхана, ставших шакалами…

Кутлукай сделал движение, чтобы позвать палача, но Тохтамыш знаком руки остановил его. А Мамай, сверкая глазами, продолжал говорить: какая-то неведомая сила овладела им и влекла в пропасть, и противиться этой силе он уже не мог.

- Я у друга зажигал огонь, а у врага тушил его. Я - черная туча, я - гроза и бью, как грозовая стрела. Я тверже оленьего рога, и, если бы ты вдел мне в нос железное кольцо, я бы и это вытерпел.

- Если ты такой, как говоришь, почему же тебя, льва и грозу, побил московский князь, как бездомного пса?

- А пойди на Москву, и узнаешь ответ.

- И пойду! - с вызовом крикнул Тохтамыш. Глаза его блеснули, и он с силой сжал золотую рукоятку айбалты.

Чем бы этот словесный поединок кончился - неизвестно. Скорее всего Тохтамыш снес бы секирой голову Мамая, или в нос бывшего повелителя Золотой Орды действительно бы вдели железное кольцо, или залили ему глотку кипящим маслом. Но в дверях появился Дарнаба в сопровождении нескольких аргузиев. Они были в черных плащах и при шпагах.

Тохтамышу с генуэзцами приходилось теперь считаться, как в свое время Мамаю. Они тоже подарили ему панцирь с «гусиной грудью», как некогда «царю правосудному», и обещали помощь в походе на Москву.

Аргузии объявили волю консула: Мамай должен быть на рассвете в Кафе у позорного рыночного столба. Над ним и его бывшим битакчи будет суд, так как по их вине перестала существовать закованная в латы, вооруженная алебардами итальянская пехота.

Тохтамыш молча кивнул в знак согласия.

Утром двадцать седьмого ноября Мамая, Батыра и осетина Джаная доставили в Кафу. День и ночь они стояли у рыночного позорного столба, а потом Мамаю и Батыру отрубили головы, а старику Джанаю выбили зубы и отпустили на все четыре стороны.

Последние слова Мамая и его битакчи перед казнью были следующие.

Батыр сказал:

- Хан, я прежде был невыделанной кожей, теперь моя кожа растянулась. Был я молодой лошадью, теперь эта лошадь уходилась, был я сталью - сталь разбилась. Мне жаль, что я расстаюсь с тобой…

Мамай сказал:

- Когда я нахожусь в положении всадника, лишившегося возможности править разгоряченным конем, потому что порвались удила, я говорю: «Не кричи, ибис! У тебя клюв крепкий, но голос ужасен, не кричи. Вот идут палачи. Возможно ли, чтобы не сбылись их желания? Нет! Эти люди настигнут нас, даже заройся мы в землю, как корень дуба».

И снова вспомнился Мамаю давнишний сон: огромный, весь заросший волосами человек, который лил туесами кровь на отрубленную голову.

И будто опрокинулись на него эти туеса, наполненные человеческой кровью, и перед глазами поплыли трупы. Вспоротые животы женщин, младенцы, разрубленные на куски. Почему возникло это видение перед ним сейчас, когда скоро оборвется нить его жизни?

Судьба неумолима, возмездие неминуемо. Голова черного темника стукнулась о каменную плиту и не покатилась, а встала на шею, торчком.

Произошло это 28 ноября 1380 года.

Глава 16. ДОМА НАД ЯУЗОЙ И В БАЛЧУГЕ

Примерно за месяц до этого события в доме над Яузой, чистеньком и ухоженном, двое мужчин тихо беседовали.

Судя по одежде, один из беседующих был десяцкий, а другой - сотский. Разговор у них шел о битве на Куликовом поле.

- То, что Храбрый оказался в Засадном полку - не случайно, он там свое дело хорошо содеял. Было бы все по-другому, если бы поставили его командовать Передовым или Сторожевым полком. Так быстро не уничтожили бы ордынцы эти полки и не обошли бы левый фланг Большого…

- Т-с-с, - приложил к устам палец собеседник. - Стены тоже имеют уши.

- Ты прав… Хотя эти стены мои, с детства родные.

- Князю Владимиру Андреевичу прозвище Храбрый, или Батыр, дали сами ордынцы, враги его кровные, а это значит больше, чем если бы так прозвали его свои, русские.

- Человек, достойный во всех отношениях…

- Но у него в последнее время с женой не ладится. После битвы он в Москве долго не задерживался, укатил в свой Серпухов.

Уже закрадывались сумерки. В дом вошла старая женщина, сняла чоботы; от печки, в которой полыхали дрова, зажгла лучину, встала на лавку и поднесла огонек к лампадке под образами. Обложенные позолотой лики Спасителя и Божьей Матери ярко осветились.

Женщина перекрестилась, и лицо у неё приняло умиротворенное выражение.