Витязь. Владимир Храбрый - [110]

Вдруг синий свет хлынул в очи великому князю так, что пришлось зажмуриться. Послышался радостный голос:

- Вот он! Кричи Владимиру Андреевичу, кричи людям - нашелся! Нашелся!

Это воскликнул Григорий Холопищев, раздвинув ветки березы над раненым Дмитрием Ивановичем. Он с помощью своего земляка Федора Сабура осторожно приподнял великого князя. К ним уже вели коня.

Страшным было поле Куликово: лежали убитые друг на друге, образуя словно сенные стога. Дон-река три дня кровью текла.

Пять дней продолжались скорбные труды на берегу Дона. Триста тридцать высоких холмов выросли над братскими могилами, где спали вечным сном сыны русские.

На праздник Воздвижения Честнаго и Животворящего Креста Господня повелел Дмитрий Иванович всем от Дона уходить.

Но не всех русских схоронили в братских могилах Куликова поля. В сентябре 1380 года в Москву привезли еще множество деревянных колод с телами павших воинов. Среди них находились инок Пересвет и Яков Ослябя, сын Родиона.

Москвичи захоронили погибших, привезенных в столицу княжества, в конце Варьской улицы, в урочище, называемом Кулишки, и над братской могилой срубили обетный храм.

Пересвет же и Яков были схоронены отдельно, в Симоновом монастыре близ деревянной церкви Рождества Богородицы в каменной палатке под колокольней.

«Слава шибла к Железным вратам, к Риму и к Кафе по морю к Торнову и оттуда к Царь-граду на похвалу. Русь одолела Мамая на поле Куликове», - заключает свое сказание Софроний. И славу эту понесли во все края путешественники купцы-сурожане.

Глава 15. СКОРБНАЯ ТРОПА

О победе русских на Куликовом поле Тохтамыш узнал на другой день к вечеру. Он понял, что теперь Мамаю конец.

А Мамай с остатками войска двинулся к реке Мегу и, убедившись, что русские больше не преследуют его, стал приводить их в боевой порядок.

Своего битакчи Батыра он назначил начальником Первой тьмы, двух мурз - начальниками Второй и Третьей. Сам стал командовать резервным туменом, состоящим из лучших бойцов, куда входила и конная гвардия, половина которой полегла на куликовских ковылях, на берегах Дона и Непрядвы.

- Мы еще вернемся туда. Мы еще зачерпнем воду из Дона и напоим коней, но уже как победители, - говорил Мамай в кругу приближенных. Но всем было заметно, как он сдал за те недели, пока остатки его туменов искали друг друга: под глазами появились мешки, кожа на щеках одрябла, глаза потускнели, голос стал глуше, речь замедлилась. Мамай подозрительно стал приглядываться ко всем, ожидая предательства: вестники доносили, что в Золотой Орде уже сидит Тохтамыш. Кто знает, какие мысли владеют новым ханом, - а не двинет ли он свои тумены против обессиленного в Куликовской битве своего давнего врага Мамая?

Тохтамыш - потомок Чингисхана. Не заключит ли он тайный союз с таким же чингизидом Тулук-беком, который до этого жил «Дядиной мыслью», а теперь, подрубив великокняжеский стяг на поле боя и завоевав тем уважение простых воинов, может возгордиться и захочет истинной власти.

В одну из темных ночей Тулук-бека нашли на берегу реки с проломленным черепом. А палатку его дочиста ограбили - утащили не только золотые вещи и оружие, но даже халаты.

Мамай начал расследование, но воров и убийц не обнаружили.

Только одному человеку из всей свиты доверял повелитель - Батыру. В минуты особого расположения он даже называл его своим сыном: может, действительно испытывал к нему отеческие чувства, потому сам не имел детей…

Батыр, некогда спасенный им, отвечал Мамаю взаимностью и преданностью.

Когда доложили Тохтамышу, что умер не своей смертью чингизид Тулук-бек, он вышел навстречу Мамаю со своим войском. Произошла битва между синеордынцами и золотоордынцами: снова потерпел поражение Мамай и вместе с Батыром и осетином Джанаем, служившим при битакчи постельничим и ключником, бежал на Итиль. Но там его выдали Фериборз и Дарнаба.

В середине ноября Тохтамыш заключил пленников в поруб. Генуэзец рассказал хану о любви Мамая к русской девушке и как он пел об этом. Желая поиздеваться над бывшим «царем правосудным», повелитель Синей и теперь уже Золотой Орды перевел узников в ханский дворец, где заставлял Мамая петь и играть на хуре. Обычно при этом находились два приближенных хана мурзы Джаммай и Кутлукай и его жена Дана-Бике.

- Пой, Мамай, о силе степи, которую ты потерял, - говорил Тохтамыш. - А не будешь петь, я велю содрать с тебя шкуру, но перед этим в рот налить кипящего масла.

И Мамай пел, закрыв глаза, и рот его кривился, и он был жалок. Батыр, глядя на него, молча глотал слезы. Тохтамыш зло и ехидно щурил свои сарычиные глаза, Кутлукай и Джаммай улыбались, наслаждаясь этой картиной, не ведая, что одному из них скоро придется умереть страшной смертью. Только жена Тохтамыша, напудренная и намазанная рабынями, сидела с безучастным лицом.

Но однажды Мамай отложил в сторону хур и сказал:

- Я хочу, Тохтамыш, сказать тебе и твоим мурзам все, что думаю, пусть с меня сдерут кожу и в рот нальют кипящего масла. Золотой трон мой разбился подобно седлу, слетевшему со спины бегущего по полю коня. Из-за измены я очутился перед тобой, Тохтамыш. Ты можешь живого посадить меня на раскаленный таган. Но я родился сильнее тебя. Я - князь, которого сопровождали сто богатуров из почетных фамилий, и войско мое состояло из бесстрашных воинов.