Витязь чести - [50]

— А шахтерские дети даже штерц[45] лишь по праздникам видят, — подхватил Палфи. — У помещиков амбары ломятся от пшеницы и чердаки овечьей шерстью забиты, а сотни голодных крестьян что ни день, снимаются с насиженных мест и бредут по миру мыкать горе. Да, Мор, у этих людей нет денег, чтобы подписаться на наш журнал. Больше того, они даже не смогут прочесть в нем ни одного слова, ибо не обучены грамоте. Тут я с тобой целиком согласен. Но мы, чтобы иметь право говорить от их имени, не должны заискивать перед толстосумами.

— Я знаю, как нам завоевать подписчиков! — объявил Петефи в разгар спора. — У меня есть идея на этот счет. Что, если мы временно, скажем на год, объявим журналам бойкот и нигде, кроме как в наших «Тетрадях», не напечатаем ни строчки? Это будет действенная мера! Публика клюнет на такую приманку, я уверен. Особенно молодежь. — Он вопрошающе огляделся, ожидая поддержки.

— А что? — подумав, подкрутил усы Керени. — Мысль действительно неплохая.

— Прекрасная! — восхищенно одобрил Палфи.

— Черт возьми! — ударил кулаком по столу Альберт Пак.

— Так поклянемся, друзья, что проучим кровососов-издателей? — в полном восторге воскликнул Шандор и потянулся за новым кувшином. Прозрачной малиновой тенью отразилась на скатерти бегущая струя эгерского вина. Терпкая пена заиграла в стекле.

— Клянемся! — Все встали и подняли вверх кто бокал, кто стакан, кто глиняную кружку.

Петефи отпил до половины и опустил свое вино. «Вот в руках у нас сверкают чаши, но в цепях рука отчизны нашей, и чем звон бокалов веселее, тем оковы эти тяжелее. Песня-туча в этот миг родится, черная, в душе моей гнездится…»

— Что с тобой? — озабоченно спросил Палфи, всматриваясь в побледневшее, внезапно осунувшееся лицо поэта.

— Ничего, пустяки, скоро пройдет, — опустив веки, покачал головой Шандор. — Это все вино. Я никак не научусь его пить.

— Вернемся, как любит выражаться наш Йокаи, к вопросам практическим, — сказал Альберт Пак, когда общее возбуждение улеглось и все сели. — Когда мы сумеем выпустить первый номер?

— Летом, — мгновенно откликнулся Мор Йокаи, — скажем, первого июля. За полгода можно все как следует подготовить.

— С чего начнем? — Пак отбросил сломанное перо и быстро заточил новое. — По-видимому, с прошения в наместнический совет? Без согласия Буды ни одна типография не станет иметь с нами дела.

— Другого выхода, к сожалению, нет, — ответил с кислой гримасой Палфи.

— Я готов лично пойти к эрцгерцогу палатину, — предложил Мор Йокаи. — Уверен, что в случае каких бы то ни было осложнений сумею вырвать у него разрешение.

— Так уж и вырвать! — недоверчиво усмехнулся Лисняи.

— Я слышал, что эрцгерцога можно уговорить. Он обычно прислушивается к голосу рассудка, — заверил Йокаи.

— Откровенно говоря, я не ожидаю особых препятствий, — подал голос Карой Оберник. — Подумаешь, какой-то венгерский журнал. Мор прав, были бы деньги.

— Плохо ты знаешь наш Наместнический совет, братец. — Дурнота отхлынула, и Петефи снова включился в разговор. — Впрочем, не будем гадать, поглядим, как пойдет дело. Я за то, чтобы поручить его нашему Мору. Он самый подходящий для тонкой дипломатии человек.

— А я так надеюсь на твою славу, Шандор, — возразил Лисняи. — Наместнику трудно будет отказать знаменитому поэту. Разве не так?

— Боюсь, что такая слава, как моя, скорее отпугнет его высочество, — отрицательно покачал головой Петефи. — И вообще я могу вспылить, даже выкрикнуть в дворцовых покоях свой любимый лозунг…

— «Иезуитов на фонарь!» — опередил его Палфи под общий смех. — Ладно уж, пусть идет Мор Йокаи.

— Осталось последнее, друзья, — записав решение, поднял глаза Альберт Пак. — Нужно решить, кто из нас возглавит новорожденное, но уже овеянное славой «Общество десяти»?

— По-моему, это и так ясно, — махнул рукой Палфи. — Конечно же Шандор.

— Кто же еще! — просиял голубоглазый Мор.

17

Санный путь между Пештом и Будой проходил в точности по линии разобранного на зиму понтонного моста. Подняв воротник отороченной лисьим мехом бекеши и запахнув медвежью полсть, Бальдур безучастно следил за тем, как прорисовывались в сером тумане очертания славной горы, откуда первый венгерский креститель был сброшен, головой вниз, в Дунай. В невидимой еще крепости рокотали барабаны и пели кавалерийские рожки. Падал редкий снежок, щекоча лицо, и таял на ресницах. Исходила паром черная вода в полыньях. Посвистывали окованные железом полозья. Ехать было недалеко, но почему-то время тянулось томительно и легкая боль ощущалась в висках.

После санкт-петербургских зим отец-провинциал не страшился мороза, но этот туман и знобкий ветерок, стелющийся по льду, проникали в самое нутро, томили и выхолаживали душу. Бальдур корил себя за то, что откликнулся на приглашение барона Урбана, куратора секции Наместнического совета, ответственной за просвещение, и согласился приехать в Буду. Право, встречу следовало бы отложить до более приятной погоды или заставить барона самого прогуляться в Пешт. И возраст уже не тот, и здоровье не позволяет колесить без передышки по ближним и дальним дорогам. Но хотя положение, которое занимал орденский наместник, позволяло Бальдуру не посчитаться с настоятельной просьбой высокопоставленного чиновника, он все же поехал. Власть ордена в габсбургских владениях была значительной, но не беспредельной и, главное, неофициальной. Значит и действовать надлежало с разумной осторожностью, особенно здесь, в Венгрии, стихийно противившейся чуждым веяниям. Генерал не случайно послал в Паннонию именно такого провинциала. В России после ошеломительного царствования Павла, принявшего сан гроссмейстера католического мальтийского ордена, к деятельности иезуитов относились с особым недоверием. И потому смирение, поначалу лишь показное, стало для Бальдура совершенно привычным. С эрцгерцогом палатином он вообще виделся лишь однажды, да и то мельком. Иосиф скорее всего и не подозревал, что обложен иезуитом и снизу, и сверху, ибо в экстренных случаях тот прямиком обращался к графу Аппони в Вену, в придворную канцелярию по венгерским делам.