Витя Коробков - пионер, партизан - [88]

Сердце матери! Сколько раз, склоняясь над изголовьем сына, в тревоге и надежде замирало оно. Каким-то ты будешь, сынок? Сын не обманул надежд. Он рос славным мальчиком. И радостно билось сердце матери: сын идет верным путем. Началась война, и опять заволновалось сердце. Что-то будет с ее птенцом? И снова она гордилась сыном и трепетала за него. И вот новый удар. Она ждала его, этого испытания. Гитлеровцы схватили их — и мужа и сына, словно оторвали часть ее сердца. Они терзают их, словно на клочья рвут ее сердце.

Но скорбь не поможет. Она лишь изгложет сердце. Надо бороться, надо вырвать их из пасти зверя.

Она переночевала у знакомых, а наутро пошла к тюрьме. У ворот толпились измученные горем люди. Тут были жены, добивающиеся встречи со своими мужьями, матери, жаждущие получить весточку о своих сыновьях. Но передачи не разрешались, свиданий не допускали. Все же толпа не расходилась. Виктория Карповна присоединилась к группе женщин, поделилась с ними своей бедой. Не было никакой надежды на то, что удастся добиться свидания с мужем и сыном. Но все-таки она продолжала ждать.

Возле тюрьмы стояли наготове две автомашины. Говорили, что кого-то будут отправлять в Симферополь. Дверь тюремной конторы то и дело открывалась. Выходили полицейские, гестаповцы. Виктория Карповна не заметила, в какой именно момент в дверях появился Витя. Он шел под конвоем двух гестаповцев. Она кинулась к нему:

— Мой сын!

Она успела разглядеть его и удивилась тому, как он возмужал. Он шел спокойно, прямо, высоко подняв голову и твердо ступая, и открыто смотрел вперед большими серьезными глазами.

— Витя! — крикнула снова мать.

Он услышал.

— Мама! — Он рванул связанные за спиной руки.

Он успел еще крикнуть: — Не горюй, мама! — и гестаповцы втолкнули его в машину.

— Сыночек мой! — Виктория Карповна, расталкивая людей, бросилась к машине, но полицай выставил вперед карабин. — Пусти, пусти! Это же сын, мой сын!

Машина затарахтела, дернулась и помчалась к выходу из города. Мать сникла, упала к ногам полицейского. Люди подхватили ее и понесли, бережно поддерживая безжизненную голову.

СТРАШНАЯ ВЕСТЬ

Занималось ясное, морозное утро, когда Витя очнулся. Он долго лежал, глядя в крохотное оконце. Солнце на воле сияло так ослепительно, что даже здесь, в камере, обычный полумрак расступился и были видны серые стены, грязный мокрый потолок. Тело ныло. Каждое движение причиняло боль. Сколько времени прошло с тех пор, как водили на допрос? Его избили до полусмерти, но, кажется, он ничего не сказал…

Когда, выйдя из ворот феодосийской тюрьмы, Витя увидел мать, он на миг подумал, что его выпустят, что мама пришла за ним. Но его посадили в машину и привезли сюда — в Старый Крым. Потом он узнал, что отец — в соседней камере, но увидеться с ним не смог.

Каждый день водили на допрос. Били, мучили. Он молчал… Устроили «расстрел»: поставили к стенке, и рыжий переводчик Михельсон, долго и старательно целясь сквозь очки, всадил в стену десяток патронов; пули щелкали, сбивали штукатурку над самой головой. Витя молчал… А потом, придя в себя, с тревогой вспоминал, не проговорился ли, не сболтнул ли чего в беспамятстве.

Здесь его держали в общей камере. Это было большим облегчением. Слово участия, ободряющий взгляд, осторожное прикосновение ласковых рук, обмывающих разбитое лицо, — как недоставало ему этого в феодосийской одиночке!

Теперь его окружали друзья. Камера была переполнена. Фашисты, зажатые в Крыму, как в мышеловке, свирепствовали. Малейшее подозрение, малейший повод — и человека швыряли в застенок.

Так попал в старокрымскую тюрьму и худощавый кареглазый подросток Валя Ковтун. Гестаповцы схватили его на чердаке: он прятался от мобилизации на работу. В карманах его куртки фашисты нашли переписанные от руки частушки, зло высмеивающие Гитлера.

— Дай мне только отсюда выбраться, — говорил Ковтун, сжимая кулаки, — я теперь дураком не буду. Сразу в партизаны уйду.

Витя крепко сдружился с Валей — они были почти одногодками, оба — феодосийцы, оба — пионеры, непокорные вражьим порядкам, фашистской власти.

Два раза в неделю — по средам и субботам — являлся гитлеровский офицер с переводчиком. Переводчик выкликал по списку фамилии арестованных, и их уводили, как говорили в камере, — «на луну». Они не возвращались. С ними прощались навсегда…

А на следующий день в камеру бросали новую партию людей. Они приносили с воли радостные вести: наши близко, недолго осталось бесноваться озверелому врагу на крымской земле. И измученные люди черпали в этих вестях бодрость, надежду на освобождение, новые силы для молчания — единственного оружия, которое они имели сейчас для борьбы с палачами.

И в это воскресенье уже под вечер полицаи втолкнули в камеру несколько мужчин и пожилую женщину. Витя не сразу узнал Дарью Фомичеву, связную их отряда, мать двух партизан. Дарья постоянно жила в Старом Крыму, и разведчики, а с ними и Витя, не раз останавливались у нее.

Тетя Даша оглядела подвал, отыскивая свободное место и села на пол рядом с Витей. Он присмотрелся и радостно встрепенулся.

— Тетя Даша, это вы? Тетя Даша, а как там наши? — он приподнялся и подвинулся ближе к женщине.