Витька Мураш - победитель всех - [14]

Лично я утонуть не боюсь. Это мать боится, что я утону. А для меня просто смешно даже думать о таком деле. Тонут только дураки и те, кто растеряется. А я еще не растерялся ни разу и ни разу не утонул.

До водокачки нам осталось уже немного, когда из проулочка выполз к нам навстречу Женька Спиридонов.

— Стой, Мураш, есть один разговор.

Женька стоял перед нами такой как есть — главный в поселке красавец. Брюки у него снизу расклешены и хлюстают по ботинкам. На штанинах болтаются цепочки. Куртка нейлоновая. Но главная Женькина красота — причесочка.

Волосы у него длинные, расползлись по плечам и по спине. Если он головой мотнет, чтобы причесочку свою поправить, волосы его эти по спине — хлясь! Точь-в-точь как лошадь хвостом машет, когда слепней отгоняет.

Женькины родители эту прическу не любят. Отец на него кричит:

— Тебе в бане мочалки не надо! Можешь своими лохмотьями спину тереть!

Но Женька не поддается. Ему эти лохмотья дороже, наверное, жизни.

Вот такой у нашей Людки жених. Хотя никакой он еще, конечно, не жених, потому что кончил нашу восьмилетку только в прошлом году. Учиться дальше нигде не стал и сейчас болтается около пилорамы. На работу его не оформляют по возрасту, но какие-то там палочки подносить разрешают.

А вечером Женька надевает нейлоновую курточку и со своими дружками ходит по улицам или толчется возле клуба. На веревочке через шею у него висит гитара с наклейкой. Женька лупит по струнам и получается у него «чух-чух», вроде как насос на водокачке работает. А дружки его поют. Только слов не понять, получается какое-то «бала-бала».

Один раз наша мать шла с работы и увидела с Женькой Людку. Женька ее одной рукой обнял за плечи, другой на гитаре барабанит. Я-то их так уже видел. Людка сияет вся и хихикает. Но мать их увидела в первый раз. Людке она пообещала оторвать голову, а Женьке — руки.

Когда Женька меня остановил, я думал, что он про Людку будет спрашивать. А он говорит:

— Мураш, будь другом, купи сигарет.

— Нам некогда, — говорю я. — Сам, что ли, не можешь?

— Не могу. Мать в магазине сказала, чтобы мне не продавали.

— Мне-то и подавно не продадут.

— А ты скажи, что для отца.

Посмотрел я на Кольку, тот ничего не говорит. Посмотрел на Женьку. Мне-то до него вообще дела мало. Но я просто удивился, что он так вежливо попросил. У клуба он горланит на весь поселок, а тут — «будь другом».

— Ладно, — говорю, — давай деньги.

Женька заулыбался и положил мне руку на плечо, как будто я Людка.

— Весь смысл, Мураш, в том, что у меня и денег нет. Но я же отдам — зуб даю. Купи «Памир», он всего десять копеек стоит.

Когда мы с Колькой зашли в магазин, там было всего человека четыре.

Но кто в нашем магазине не покупал, не знает, что для нас это просто жуткая очередь.

Я наш магазин терпеть не могу. У нас так покупают, что помереть можно, пока дождешься.

Встали мы с Колькой последними и слушаем, как покупают.

— Что-то у тебя, Клавочка, на полках сегодня будто и пусто?

— А то же, что и всегда. Тебе чего надо?

— Да и не знаю. Колбаски нет ли?

— Нету сегодня. Кладовщик заболел, на базе отпускать некому.

— Это который кладовщик? Степаныч, что ли?

— Ну!

— Господи… Вот беда с человеком какая… Да… Так, так… Нет, значит, колбасы?

— Нету.

— Чего же у тебя купить?

— Бери тушенку.

— Да тушенки мне вроде бы и не надо. А в каких банках, железных или стеклянных?

Мы с Колькой стоим на три человека дальше нее и то видим, что в стеклянных. Эти стеклянные банки под самым ее носом.

— В стеклянных, — терпеливо отвечает тетя Клава. Я просто удивляюсь, откуда у нее такое терпение.

— Нет, в стеклянных не надо. Мой в стеклянных не любит. Взять, что ли, сахару… Сахар есть?

Сахар, конечно, есть. Он тоже на видном месте. Да и вообще не бывает, чтобы в нашем магазине не было сахару.

— Есть. Тебе какого?

— Песку. Полкило, что ли…

Тетя Клава отвешивает полкило сахарного песку в кулечке. Только она завернула эти полкило, ей говорят:

— А пожалуй, еще полкило свешай.

Тетя Клава вешает. Колька стоит спокойно, а у меня уже спина вспотела от нетерпения. Но делать-то нечего. Стою. Слушаю.

— Эти яблоки почем?

— Рубль сорок.

— А сладкие?

— Не знаю, не пробовала.

— Ну, давай килограмм, покрупней которые. Свезу своему в больницу.

Тетя Клава перестает вешать яблоки и спрашивает:

— А где он у тебя лежит?

— Да в Приморске.

— Ну, там хорошо. Больница новая. Была уже у него?

— Была. Он-то уже ходит, так мы с ним на колидоре виделись. Насмотрелась я там — не приведи господи. Двери-то все на колидор из палат открыты… Идешь — и все видать: кто с гирей на ноге лежит, кого уколами колют… Не приведи господи!

— Больница, она и есть больница, — вздыхает тетя Клава.

— И не говори… Я тебе скажу, Клавочка, по мне, если помирать, так лучше сразу, без больницы.

— Тебе-то чего помирать!

— Это я так, к слову.

— Ну, ну, — говорит тетя Клава. — Так сколько, говоришь, тебе яблок?

— Давай килограмм. Покрупней только.

Я стою и думаю: хоть бы сказал кто, чтобы побыстрее. Только знаю, что никто ничего не скажет. Кольке, наверное, тоже надоело. Он отошел к стенке и читает плакат — как мух уничтожать. А я стою…

— Еще чего?

— Селедочки свешай, пожирней. Вон ту и ту.