Витающие в облаках - [100]

— Они не считаются, мы их не знаем. Не убивай Оливию. Я перестану тебя слушать, я уйду, я…

Она перебирает в уме угрозы, ища самую страшную. И находит:

— Я сотру…

— Ну ладно, ладно, только успокойся.

У Мэгги Маккензи диагностировали сотрясение мозга, и профессор Кузенс неохотно поехал с ней в карете «скорой помощи». Тот же санитар, что вез в больницу доктора Херра, улыбнулся мне и сказал: «Опять ты». Я отговорилась тем, что мне нужно переписывать реферат, и отправилась домой. Я выбрала извилистый маршрут по лабиринтам переулков Блэкнесса и в конце концов вышла на Перт-роуд. Там я столкнулась с Мирандой. Не совсем трезвая, она все же была медиком, и я вцепилась в ее вялое тело мертвой хваткой и принялась обрывать звонок в подъезде Оливии.

Прошла вечность. Наконец тяжелая дверь распахнулась, и я ринулась — насколько возможно ринуться с высокой температурой и с упирающейся девицей на буксире — вверх по лестнице на нужный этаж. Одна из соседок Оливии как раз впускала Кевина, бормочущего что-то про Джордж Элиот, — я врезалась в него, и он влетел в квартиру.

— Оливия! — выдохнула я, обращаясь к соседке.

— Она у себя в комнате, что случи…

Комната Оливии была заперта. Я сказала Кевину, что это дело жизни и смерти, конкретно — жизни и смерти Оливии, — и он отреагировал героически, так, что не стыдно было бы и лорду Тар-Винту: он с разбегу бился рыхлым телом о крепкую дверь, и наконец она подалась под его рыцарским напором, стрельнув щепками в разные стороны, и открылась.

Оливия лежала на кровати. Рядом на ковре валялся пустой флакон из-под таблеток и стакан из-под виски. Глаза Оливии были приоткрыты. Она шепотом спросила: «С Протеем все в порядке?» Это доказывало (если бы кому-нибудь были нужны доказательства), какой она хороший, самоотверженный человек. Я отрапортовала, что Протей хорошо себя чувствует и находится в хороших руках. В этом предложении содержалось одно истинное и одно ложное высказывание, — по-моему, неплохой баланс.

Я вытолкнула Миранду вперед и скомандовала:

— Так, сделай что-нибудь.

— Может, в скорую позвонить? — пробормотала она.

— Я уже позвонил, — сказал Кевин, падая на колени у ложа Оливии.

Ее прекрасные губы задрожали, и она зарыдала (потому что красивые девушки рыдают, в то время как обычные только плачут и покрываются противными красными пятнами, хотя вот Терри, например, была склонна выть). Я обняла Оливию, стала гладить ее волосы и сама разревелась (что больше соответствовало моему характеру).

— Ради бога, — раздраженно сказала Миранда, — дайте ей крепкого кофе и начинайте водить по комнате.

В эту «скорую» я тоже не села. Санитар (к счастью, другой) сказал, что Оливии промоют желудок, но с ней все будет хорошо.

— Ну что, я могу наконец идти? — спросила Миранда, когда мы проводили «скорую» взглядом.

— Пожалуйста, — слабо сказала я.

У меня распухло горло, а кожа на ощупь была горячая и сухая, как песок в пустыне, хотя при этом по ней бежали холодные мурашки. Я быстро пошла прочь, пусть мне трудно было координировать движения конечностей. Ноги были как невесомые, словно я улетела на Луну, и я боялась, что они возьмут и уплывут по воздуху прочь. Другие же части моего тела — особенно руки и голову — со страшной силой тянула к себе Земля. Наверно, мне следовало все же спросить совета у Миранды — сказать ей, что я страдаю истончением и падучей болезнью.

Я шла по городу, не направляясь в какое-то конкретное место или домой. Я пересекла Морскую улицу, подумала, не пойти ли в кино, и решила, что нет. Из портового таможенного склада мерзко пахло виски, и меня чуть не стошнило. Я пошла дальше — по Свечному переулку, по Рыночной и через Рыночную — к доку Виктории, где стоял на вечном приколе древний фрегат «Единорог». Чуть дальше огромный грузовой корабль из Скандинавии выгружал лес, и туманный воздух был пропитан запахом сосны. В доке плескалась вода — бурая, вонючая и подернутая какой-то пленкой, но я швырнула в нее серебряную монетку на счастье и отступила от края, потому что вода мощно тянет к себе — я уверена, что много народу утонуло именно поэтому, а не по своей воле.

Кто-то стоял рядом со мной — я видела тень краем глаза. Мне на руку легла рука-клешня. Я отпрянула. Это было «дитя воды». Гулящая девица. Не сестра женщины, которая мне не мать. Я (что неудивительно) не до конца понимала все эти хитросплетения семейных связей и потому спросила ее — максимально неопределенно на случай, если ответ окажется положительным:

— Вы, случайно, не моя мать?

Она скривилась, словно сама эта мысль была ей неприятна. Впрочем, я думаю, что ее гримаса была следствием алкогольных конвульсий. Костлявой рукой женщина все еще сжимала мое предплечье. Наконец она издала шипящее:

— Слушай.

— Нет, не слушай ее, — говорит Нора. Ей явно не по себе. — Не верь ни единому ее слову. Она родилась лгуньей и лгуньей умрет.

— Меня никогда не понимали, — продолжала Эффи. — А я просто любила повеселиться. По нынешним временам я считалась бы раскрепощенной женщиной. Я ничего плохого не делала.

— Еще как делала! — перебивает Нора. — Только плохое и делала.

Эффи закурила сигарету и стала вглядываться в туман.