Вишнёвая смола - [37]

Сашке Калеушу, между прочим, даже больше, чем мне сейчас, – ему сто лет в обед плюс ещё десять. И у него есть «Харлей». Какой у него мотоцикл был, когда мне было девять, – я понятия не имею. А нынче у него «Харлей». Сашка на нём изредка и важно рассекает по тихим окрестностям своего благополучного загородного дома. Потому что в основном ездит на джипе «Патрол». Он, кстати, полковник. Гаишный полковник. Наверное, это тоже милиция. «Харлей» у него для души. Я как-то раз совершенно случайно с ним встретилась. Это такая история, что если её рассказать, то все скажут: «Так не бывает!» Рассказываю, как не бывает. Приезжаю я в мой детский город редко, останавливаюсь у подруги. Нет-нет, и брат тут, и мама с папой, всё у них в порядке. Бабушки с дедушкой уже давно нет. А у подруги мне просто лучше, потому что друзья – они такие. С ними иногда лучше, чем с мамой, папой и братом. И вот, едем мы с моей подругой – она рулит, – и тормозит нас гаишник. У гаишника такое знакомое лицо, что у меня аж память сводит спазмом, но тут подруга опускает стекло и он выпаливает: «Инспектор ГИБДД, старший лейтенант Александр Калеуш, ваши документы!» И тут моя память от спазма освобождается и на радостях резко выкрикивает вслух (оно мне надо было?!): «Уж не Александр ли Александрович Калеуш?» – «Он самый!» – улыбается он мажорно и весело и протягивает моей подруге обратно документы. «Я вашего папеньку имела честь знать! Очень давно, сто лет назад, но если вдруг вспомнит…» – и я протягиваю Александру Александровичу Калеушу свою визитку, нацарапав на ней карандашом свою девичью фамилию. Он берёт вежливо-недоверчиво, привычно-заученно козыряет своё: «Счастливого пути!» – и тает, как призрачное видение. А папаша его возьми да и позвони, хотя с моим братом давно не общается. А я, дура, возьми да и согласись с ним встретиться. Мы с ним крепко выпили в ресторане, и я зачем-то спросила его про Диночку. Что-то обыкновенно-хмельное: «А помнишь?..» Сашка сначала мажорно сказал: «И как меня тогда угораздило жениться-то?!» – и, помолчав, минорно добавил: «Бедная Диночка-дурочка». И заплакал, размазывая пьяные слёзы по толстым щекам. Я погладила его по разжиревшей спинке и так испугалась, что тут же выскочила на улицу из того ресторана, из начинающей разрастаться застольной, совершенно неизвестной мне компании, немного прошлась, пока он не опомнился, и через квартал поймала первую попавшуюся машину. Эта была какая-то доисторическая, грохочущая всеми частями «копейка». Я не стала капризничать и, назвав адрес подруги, сказала:

– Через Пушкинскую!

– Чего так криво-то? – спросил меня потёртый дедок в кепаре, восседавший за рулём доисторического автомобиля.

– Так надо! – многозначительно сказала я.

– А-а-а, ну раз надо!.. – понимающе протянул дедок.

Мы ехали по Пушкинской, и чёрный-чёрный негр махал мне белым-белым рукавом, и мне было хорошо, потому что раздолбанная «копейка» пахла точно так, как когда-то пах горбатый «Запорожец» моего брата. Она пахла детством, морем, влюблённостью и дружбой. И немножко – правильными котлетами из столовки.

Предательство

В то лето, когда мне исполнилось десять лет, я предала человека.

Хуже всего тут даже не сам факт предательства, потому что с самого нашего рождения до самой нашей смерти мы только то и делаем, что предаём и людей, и животных, и самих себя (впрочем, если мы считаем самих себя за людей, то «предаём самих себя» тут, пожалуй, лишнее). Уже только тем, что рождаемся, – мы предаём. Предаём интересы наших мам и частенько даже пап, которым из-за нашего рождения надо больше зарабатывать (а негде!). Например, хотела ваша мама стать завучем, а тут рождаетесь вы – и ваша мама, вместо того чтобы стать завучем, становится вашей мамой и полгода или год только то и делает, что кормит вас, пеленает вас, моет вам зад – и эти полгода или год считай что вычеркнуты из жизни вашей мамы, а место завуча уже давно занято. Но если, родившись, вы предали свою маму (потому что предать интересы своей мамы – это всё равно что предать маму), то вы можете себя оправдывать хотя бы тем, что вы неосознанно пошли на это предательство. Вы же даже и подумать не могли, потому что, собственно, нечем вам ещё было думать, что, родившись, вы предадите свою маму. Ну а вот когда вам уже есть чем думать, предательство – это подло. И предавший – подлец и, собственно, предатель. А «предатель» – это одно из самых плохих слов, куда хуже, чем дурак. А уж если вы предаёте по дурости – то, значит, вы и дурак, и предатель, и нет вам места среди людей, не говоря уже о животных. Но хуже предателя-дурака может быть только предатель-дурак, по дурости предавший своего родного брата. Вот что хуже самого худшего.

Мне было десять. Моему родному брату было двадцать. А девице моего родного брата – двадцать два. Цифры не имеют никакого значения, они не более чем констатация факта самих цифр. Для протокола, так сказать. Протокол – это когда грустная, печальная и где-то даже трагическая история рассказывается сухим, лишённым эмоций языком. Вряд ли у меня так получится, но раз я знаю, что такое протокол, то почему бы ещё кому-нибудь об этом не узнать? Должен же быть от моей никчемной дурной жизни предателя хоть какой-то толк (все мы, люди, любим уговаривать себя, что от нашей жизни есть хоть какой-то толк, поэтому животные счастливее нас, потому что им незачем толковать, и о толке в том числе).