Вирус Пельдмана - [4]

— Тем более! Даже вселенная сжимается, а язык — чего там? Тридцать три буковки. Помню, в детстве мой товарищ Костя Брандо на спор записывал их на ноготь... Потом он был замнач какой-то корпорации. «Паинстайн»? «Паинстрол»? Что-то такое... «Паинст»... Ну неважно. И вся моя жизнь свелась к доказыванию вторичности, третичности и десятичности небесталанных, в общем-то, авторов. Думаешь, мне это нравилось? Да поми-илуй, дорогой мой! Я не родился злым критиком.

Я убавил кондиционер, становилось прохладно.

— Моше Исмаилович...

— ...И никакого, ни-ка-ко-го удовлетворения за все двадцать лет. Ни друга, ни семьи, — сказал он бокалу, — но это ладно... Я бы хотел открывать новые звезды, сверхновые, гениев, титанов. И мог бы! Сейчас-то у меня сил... кого там. А вы... Ну, будет еще сто, двести вас таких, предельно талантливых, которые вычерпают до дна язык, сюжеты и начнут рыть и жрать землю. А сожрут ее — начнут жрать друг друга, потом самих себя... Потому что... это поганая сущность творцов — бежать от повторений. И ничего с ней не сделать...

Он снова замолчал, впадая в старческую прострацию.

— Ну так? Моше Исмаилович! Способ-то? — почти выкрикнул я.

— Способ? А, способ...

Чудовище пробудилось снова, и уже этажом выше. Даже чувствовалась вибрация пола.

— ...Вирус. Ma-аленький такой... хитрый ублюдок, проникающий в святая святых, по твоему персональному коду в центральные каталоги... Айн, цвай — и несколько тысяч лучших, обладателей высочайшей языковой энтропии... исчезают бес-след-но. Можно, конечно, оставить для внутреннего пользования... пару экземпляров... но стоит ли, вот в чем вопрос...

Я скрестил руки на груди.

— Но это слишком очевидно. Совет Безопасности развеет меня в прах, прежде чем уничтожится собрание сочинений Бальзака.

— Вирус замедленного... замедленного действия. Я же все рассчитал, вот смотри...

Он начал объяснять, путаясь, про какие-то точки ввода и вывода, которые обеспечат мою безопасность, про энтропию, но я его не слушал. Я думал. Конечно, я давно решил — что скажу. Был вопрос — как.

Думаю, он тоже особо не обманывался.

— Моше Исмаилович, — сказал я. — Понимаете... если бы вы пришли хотя бы на месяц раньше... понимаете, сейчас не самое подходящее время для таких крайностей... Я... Думаю, месяц, год назад это было совсем не так сложно... Видите ли, ко мне вернулись жена, дети... — Я словоблудил и вспоминал телефон. Такие телефоны, их очень легко запомнить: обычно они из одинаковых цифр.

Он слушал меня, понимающе кивая, презрительно улыбаясь... До раздражения похожий на какого-то общественного деятеля из далекого прошлого. Бродского? Ростроповича? Все значительные евреи в старости похожи.

...Пельдман встал, сделал пару шагов и въехал плечом в стену. Я медленно пошел за ним, через пять комнат, к коридору. Начинало шуметь в голове — нет, эти старые вина лучше не смешивать... И не слушать бредовые идеи стариков. Интересно, где застряла Ира с близнецами? А номер... номер...

На пороге Пельдман повернулся.

— Ну что, дорогой мой... Спасибо за гостеприимство. У тебя есть потенциал, пиши... Читай великих... Морщись от бессильной зависти. Как мы говорили в детстве: «аффтар, пеши исчо»... Был, в общем-то, рад... рад встрече, это я тебе... совершенно серьезно. Привет семье.

Я усиленно кивал, даже прижал руки к груди. Да как его? Все шестерки? Или семерки? Можно конечно, просто набрать все пятерки, а там переведут.

— Вы еще упомянули о Премии Конгресса, помните? — почему-то заискивающе сказал я.

— Премия Конгресса... Как же, помню.

Он пошатывался. Вперед, назад, влево, вправо.

— Три понятия. Теория вероятности, матстатистика, теория игр... Три кита, на которых сейчас держится Библиотекарь. Теперь ему не нужен Верховный Критик...

— То есть... победителя выбирает машина? — тупо спросил я. И вспомнилось. Действительно, очень просто — все шестерки, в конце семерка.

— Выбирает самая что ни есть далекая от литературы... холодная... математическая машина. Среди работ отбираются самые сумбурные. С высокой энтропией, с элементом жополизства власти... Потом запускается программа. Секунда — и вот тебе великий писатель.

— Вы... не может быть.

Сунув руки в карманы, он пожал плечами. Мятые штанины приподнялись и опустились на штиблеты.

— Время показало, что все может быть... Но, к сожалению... уже не для нас.

Пельдман повернулся и пошел по петляющей дорожке сада.

Я выпил ледяной воды и уперся лбом в прохладное стекло. Щеки горели. За окном отличная погодка, но радости — ноль целых, ноль ноль ноль...

Похоже, я заболел. Мне плохо, гадко, даже хуже — мне бесцветно, никак.

Вот отрада очей моих, музыка ушей и так далее — статуэтка Конгресса — кривым бесполезным бананом стоит на столе. И? Я вытер пот. Исполнились сроки твои!..

Деньги мертвой массой лежат в банке. Заработанные трудом, талантом, а точнее... Я тряхнул головой — нет, пронеси мимо меня!..

Мысль знакомиться с творениями великих вызывает тошноту. Авва, отче!.. Я поднял глаза к потолку, за которым через восемь этажей круглосуточно работает благое небо.

А ведь завтра я должен выступать перед студентами в университете. Спаси и сохрани!.. Я не хочу, я не пойду!