Виртуальные книги - [3]

Удивительно, что этих ничтожных людей иногда кто–то любит и даже предпочитает их творениям.

Герой и гений. Отчего эти два понятия, знаменующие предел человеческих способностей и достижений, неодинаково высоко отзываются в нас? С кем вам больше хотелось бы встретиться: с героем или с гением? Какая встреча сулит больше открытий и удивлений? Опроса не проводил, но уверен: большинство предпочли бы гения. В слове «герой» звучит нечто сухое и скучное, недаром его любит и поощряет любая власть. А гениев боится и недолюбливает — и изо всех сил старается превратить в героев (Шостакович, Станиславский, Ландау). Или, напротив, объявляет своих героев — гениями (Ленин, Сталин, Горький).

Казалось бы, герой сам себя создает, в отличие от гения, который рождается таковым от Бога, а потому в герое больше личных усилий, личного достоинства, тогда как гений может быть себя недостоин: пропивать свой гений, зарывать в землю, легкомысленно им пренебрегать. «Ты, Моцарт, недостоин сам себя». Но именно эта непредсказуемость гения, который сам собой не владеет, и делает его недоступным для любой власти — источником чудес и открытий, иногда — откровений.

Герой, напротив, скроен по человеческой мерке, и потому власть может на него притязать. Точнее, сама власть или общественный порядок лепят героев по своей мерке, превращая одного в образец для всех. Герой, как правило, тот, кто лучше всех делает то, что положено делать всем; он — исключение лишь постольку, поскольку правильнее всех правил. Главная черта героя — мужество, то есть способность пожертвовать собой для выполнения общественной или общечеловеческой цели. Герой всем понятен и для всех поучителен. А гений — это прореха на человечестве, сквозь которую виден туман и звездное небо.

Из книги «Этика и лингвистика»

Странные дефекты спряжения в русском языке. Например, глагол «победить» не имеет будущего времени первого лица. Нельзя сказать «победю» или «побежду». Но может быть, не только грамматика, но и суеверное чувство противится такому словоупотреблению? Нельзя же до такой степени быть уверенным в себе — судьба накажет. Вот язык и оберегает от греха. (Другое дело — «мы победим»: нет личной ответственности.)

Или вот нельзя образовать деепричастие от слова «писаvть». Не годится — «пиша», тем более «писая». Но может быть, вообще не годится заниматься писанием как побочным делом? Если уж писать, так писать, а не делать что–нибудь «пиша».

Так что эти изъяны спряжения незаметно оберегают нас от гордыни, от халтуры. В этих невозможностях языка заключена целая этика, система отрицательных предписаний. Чего нельзя сказать, того не надо и думать, и делать.

У всего живого потребность оставлять следы: лапами по земле или ручкой по бумаге. Mарать поверхность выделениями любого рода: мочой, слюной, кровью, чернилами… Вот почему смешная вроде бы двусмысленность глаголов «пиvсать» и «писаvть», хотя происхождение у них разное, намекает на то, что собака у столбика и я за столом занимаемся одним делом.

«Клетка» как помещение для зверей и птиц и «клетка» как единица строения всего живого записаны в словаре как два разных слова, будто ничего общего… Но это одно слово, одно. Клетка для животных — и живая клетка. Тюремная — и

нервная. То, во что живое заперто и замкнуто ключом социального ли, генетического ли кода, в котором зашифрована наша прописка и дата смерти.

Русский язык заклинателен, он больше взывает к бытию, чем сообщает мысли. Отсюда сплошная повторяемость грамматических единиц. «Рослый охотник вошел в молодую, залитую солнцем, свежо пахнущую березовую рощу». Трижды выраженное значение мужественности у охотника и пять раз выраженное значение женственности и винительности у рощи. Зачем это нагнетание одного и того же? А чтобы пробиться в бытие, не просто означить, но стать тем, что означается, обытийствовать смысл. Магия повтора, грамматика заклинания: — ую — ую — ую–ую — у.

Кажется, только в русском языке слово «ничего» означает похвалу. «А девушка очень даже ничего!» «Ничего себе домик — да это целый дворец!» «Ничего» — это как бы врожденный апофатизм самого языка, который восхваляет некий предмет отказом от его описания. «Как живешь?» — «Ничего» (что означает «неплохо»). Сказать «хорошо» русский язык стесняется, может быть, из суеверия, поэтому прибегает к «не»: «недурно», «неплохо», что в пределе дает универсальное «ничего» как выражение доброкачественности. Если живешь на постоянном минусе, то и ноль — грандиозная удача.

Я люблю слово «всё» — и не верю ему. В большинстве случаев (не во всех) «всё» или «все» — это преувеличение, за которым стоит ленивый размах мысли, брезгающей уточнениями и исключениями. «Всё радовало его…» «Всё вокруг внушало ему отвращение…» — за этим словоупотреблением стоит семантика маниакальности, мегаломании, почти психоза. Или, напротив, патологической усредненности, плоскомыслия. «Все нормальные люди знают…» «Все советские люди как один…»

«На всё кидаешь ты косой, неверный взляд. Подозревая всех, во всём ты видишь яд», — изобразил эту манию тотальности Пушкин в «Послании цензору». Но и сам Пушкин не избежал соблазна «всейности». «Всё должно творить в этой России и в этом русском языке». Что всё: поле, село, ненастье, самодержавие? Вот такая разметчивая фраза и заставляет предположить, что Пушкин и впрямь был с Хлестаковым на дружеской ноге. «Всекать» — это словесная хлестаковщина. «…Я не посмотрю ни на кого… я говорю всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде» (Гоголь. «Ревизор»).