Виртуальные книги - [2]

Из книги «Физика влияния»

Катков, редактор «Русского вестника», был важный господин, а Достоевский, который печатал своих «Братьев Карамазовых» в этом журнале, был гораздо менее важный господин. Вот почему в письмах к Каткову он лебезит, тушуется и «покорнейше просит». Потомкам глубоко наплевать на Каткова, а перед гением Достоевского они благоговеют. Но никакое восхищение потомков не в силах отменить того факта, что г. Катков был более важный господин, чем г. Достоевский, — имел больше силы, уверенности, осанки и чувства собственного достоинства, заставлял считаться с собой как личностью, внушал почтение и даже некоторую робость. А на Достоевского достаточно было только посмотреть — и отвернуться: таким человеком смело можно было пренебрегать, и если романы его и имели влияние, то сам он, как личность, никакого влияния не имел, и это было у него на лице, в глазах, в подмышках и бог знает где еще.

Вот эта физика влияния, которую имел Катков и не имел Достоевский, интересует меня больше всего. Что источают из себя эти люди, какие волны распространяются от них? Что выделяет их, как каких–нибудь самцов в стаде бабуинов? И почему талантливые люди этой физики влияния, как правило, лишены?

Чтобы приобрести силу удара, надо отступить, податься назад. У художника и мыслителя такой шаг назад есть его личное поведение — скомканное, неуверенное, лишенное изящества, силы и целенаправленности. Он постоянно выпадает из жизненной ситуации, виснет беспомощно на канатах… И вдруг следует упругий, стремительный удар, в который вложена вся энергия отступления и отсрочки. Этот удар и есть мысль или образ, то, ради чего делался откат.

Когда много наслышан о каком–то человеке, о его мыслях, делах и подвигах, всегда испытываешь некое разочарование, глядя на его изображение (портрет, фотографию). Ну вот, еще одно человекообразное: волосы, лоб, глаза, подбородок… руки, ноги, все как у людей. А воображалось… И как не надоест природе штамповать нас по одному и тому же шаблону? Человек открыл галактику — так пусть у него хоть в глазах будут не черные точки — зрачки, а какие–нибудь спиралевидные туманности. Человек создал систему Абсолютного Идеализма — так пусть у него будет сфероподобное тело. Ведь такие разные духовные сущности!.. Один гений представляется увитым зеленью крестом, другой — бархатистым шаром, третий — рябью ветра на воде, четвертый — глушью сада, пятый — пустым серым небосклоном, шестой — лесным увертливым ручейком, а на поверку оказываются все те же два глаза и две руки. Мы совершенно по–разному представляем себе Наполеона, Гегеля, Гете, пока читаем их и о них, проникаем в их духовные сущности, исторические свершения. Есть какая–то вполне предметная форма существования человека, которая не совпадает с его человекообразной внешностью.

Дух и смысл, эманируемый великими текстами, настолько превосходит человеческий масштаб их авторов, что, глядя на их портреты, читая биографии, испытываешь смущение. Вот с этим человеком: Шекспиром или Руссо, Гегелем или Шопенгауэром, Ницше или Марксом, Байроном или Рембо, Гоголем или Набоковым, над текстами которых ты парил, плакал, смеялся, — нашел бы ты возможность дружески обменяться хоть парой слов, не говоря уж о духовном общении на уровне их же творений? Или заносчивость, замкнутость, насмешка, угрюмость, тяжелодумие или легкомыслие с первого шага отогнали бы тебя от этого недружелюбного субъекта, тексты которого проникают в твое сердце и покоряют ум? Отчего такая несоответственность?

Плотин, по свидетельству Порфирия, стеснялся своей плоти, своего человеческого облика. И действительно, мысль имеет настолько иные формы саморепрезентации, более похожие на галактический туман, вспышку вулкана, стаю перелетных птиц, раскат океанических волн, что возвращаться в форму кожи, волос, ногтей для нее стыдно и унизительно. «Ах, господин писатель, я столько вас читала — а вижу впервые. Оказывается, вы такое же двуногое животное, как и все. Морщины, подглазные мешки, нарывы на шее, коричневые пятна на руках и какой–то подозрительный запах. Я‑то воображала вас чем–то средним между молнией, кентавром и Нарциссом».

В самом деле, после всего, что мы наговариваем в своих сочинениях, после всех этих мыслительных фейерверков, метафор, символов, запутанных ассоциаций, вкрадчивых иносказаний, — вот так взять и предъявить свой лысеющий лоб, обвисший живот, свою абсолютную здешность, за которой ничего нет. Нет за тобой ни волн, ни туманов, ни абсолютной идеи, ни пролетарской борьбы, ни сверхчеловека, ни вечного возвращения, ни всеединства, ни всеразличия — все это остается в словах. В той стопке бумаги, которую ты оставил в своем кабинете, или в той книжке, которая отдельно от тебя стоит на полке. А сам ты «взвешен и найден легким», ты очевиден в своем ничтожестве: пара рук, пара ног, пара глаз, все как у людей или даже хуже. И чего было выпендриваться насчет мировых загадок, исторических судеб, вечной любви и прямого общения с Богом! Впору сгореть со стыда, ощущая себя самозванцем. Тексты, вообще творческие акты придают надчеловечность их авторам, которые вне этого контекста оказываются, по контрасту, даже более ничтожными, чем обычные смертные. От этой человеческой нищеты даже величайших героев и гениев хочется вопить или спрятать лицо в подушку, чтобы видеть людей лишь в своем воображении.