Виршалаим - [3]

Час отсидевши, ты вышел с колечком бабки;

В ноздри – спирт, в голове – «как помру – продай!..»

Вновь – переулок. Вновь – из горлá, хоть ты тресни:

Чтобы – до мути и к Машке, опять нетрезвым.

Ни надежды, ни совести, ни стыда.

Роман с кармой

1

Когда помешался Рома на героине,

какая дала бы… фору своей омоформе, —

стало герою горячему тесно в Романе.

В дверь камеры сердца, зовущейся закромами,

герой изнутри барабанить принялся – и не

в силах унять аритмию сию, на фарфоре

семейном Рома нелепую злобу выместил,

буфет лишив той самой пыльной невинности,

что заключалась в квартете прабабкиных чашек.

Рома буянил – герой в нём стучал всё чаще:

эхом в затылке Ромином грохот подскоков

горе-героя клубился. Сервиз раскокав,

Рома (пьяный до чуши, усталый дичайше)

рухнул пластом на колючий песок осколков —

ждать героиню, как-то по-детски робея;

как электричку в мороз, как гора Магомеда,

жадно ждать Катерину из Первого Меда.

Тесно герою было в Романе, тесно:

в рёбрах Романа неистовствовал Ромео,

надрывался Цой, светозáрил Тесла.

Бог милосерден: вовеки не быть в прокате

той картине, какую увидела Катя,

поездом тёплым придя – спасительно. В гости.

Дверь – нараспашку.

«Ромочка, ты там живой ещё?..»

Зала фарфорово скалится местом побоища.

Рома – на месте: глазами ангорского кролика

(то есть по сути – отъявленного наркомана).

Под ноги сплюнув про «я-влюблена-в-Костю»,

Катя сбежала. Виною тому – герой, который вмешался в завязку её Романа.

2

Когда у Ромы внезапно закончился ром,

Рома был рад – много крепче, нежели зол:

Он, на ковёр улёгшись кверху нутром,

Нынче впервые на противоположный пол

(Что – потолок) глядел без дрожи в желудке,

Брагою зелья надутом в магический шар.

Бодро – бёдрами шлюхи, бортами шлюпки —

Стены качались. Рома едва дышал.

Чудилось Роме, что он несётся на судне,

Давшем – не хлеб днесь насущный, а горький крен.

Рома боялся: вот-вот звездолобую сунет

Башню – в петлю окна негодующий Кремль

И загудит, колокольной слюною брызжа,

Дескать, куда ты прёшь-то, глаза разуй!..

Рома лежал на ковре, как на палубе рыжей,

В свой потолок уставившись, как в лазурь.

Выпил он полные бурою бурей чарки —

То есть стаканы – в количестве трёх единиц.

Вот почему кружили над ним чайки,

Вылупившись из горящих в люстре яиц.

Журналистка

На Надю напали. Знает злодея она

В лицо и даже по имени – это сплин.

Жертва три дня пьяна, ей почти хана:

На поникших ветвях волос отцветает хна,

Рот, разверзаясь дуплом, и поёт – как лает.

Надя вся в деда – жжёт в сорок пятом Парламент:

Но – доме,

а не году;

не Рейхстаг, а «Slim».

Пир: паровозом дымит; в паре ваз – окурки,

Съедена яблок пёстрая конопать.

Надя на кухне – в тоске и дурацкой куртке,

В нетопленом доме под номером 45.

Чтобы согреться, держит ладони над

Синью кувшинок, цветущих из глади плиты.

В нынешней Надя системе координат

Всеми забыта, то есть мертва, как латынь.

Стынет она, в незамужнюю мышь замшéв

И порядком, конечно, пообветшав.

Дзынь!.. «Всяк оставь Надежду входящий… вызов».

Дзынь!.. «Ё-моё. Алло?» – Надин голос высох,

Словно… Но речь не об этом. Звонит шеф

И – поди, матом – сварливо, как падишах:

– Где тебя носит?! Редакция на ушах:

Номер-то два часа как должен – в печать!

– Павел Сергеич!..

– Молчать!

И опять:

– Молчать!..

Текст чтобы выслала через пятнадцать минут!

Пряник – съедобно-конечен. А вечен – кнут.

Падает Надя за стол, к монитору – ползком;

Искры последний пускает в глаза песком.

Надины руки похожи на птичьи лапы:

Обе – на клавиатуре, хозяйка – на нервах.

Будит она артель изголóвных негров,

После включает солнце настольной лампы,

Поняли б, дескать: оно ещё высоко.

Рать – за работу. Под гул, доносящийся с улицы,

Наденька рать подгоняет, вслух матеря.

Речь не об этом: в срок перед ней красуется

Вытыканный, свежевытканный материал.

Шеф перезванивает, восхищаясь умницей:

Эдак бы сразу, мол. Сразу – да без нытья.

Наденька слушает речи, как воды вешние:

Слушает о повышении, как о повешении.

А в голове снова спят чернокожьем тел

Сплётшиеся кучно, чтобы – тепло,

Мысли – неразличимые в темноте.

Надя зевает: дуб разевает дупло.

Деду

Вечер. Дед присел на постель, гладит моё плечо.

Я – на боку, и обои глазам сказку свою рябят.

Нынче вещаю (нет новостей!) пусто и ни о чём:

Слушает дед про чьего-то пса и про каких-то ребят.

Он, по обыкновению, тих: молча сидит со мной,

Но спине от него тепло и плечу моему.

– Дед, не поверишь: тот странный тип – Катькин-то брат родной!..

Дед, я устала писать диплом! Как там?.. «Горе уму»!..

Он, как всегда, не спешит ничуть: ждёт, пока не усну —

От бесконечно мирского шоу не оторвусь, словно тромб.

Рябь темнеет; я бормочу:

– Как встречают весну

Там,

куда ты ушёл

в девяносто втором?..

Актёр

Горячий, как сердце, огромное боем неровным,

И бурый лицом, как гранитно-рябой обелиск,

Увидел он, выйдя на бис из тяжёлых кулис,

Не тысячи ртов, искривлённых утробным рёвом,

Не тысячи рук, пьяным лесом росших в него —

В него, а не в небо – из темени зала тесного…

Увидел другое – и понял, что был – немой,

Глухой, словно та скорлупа, что внезапно треснула.

Вот парень-ровесник, какому дорос до плеча,

Вот сам – семилетний и жалкий, в пальтишке куцем;

Солёная боль надтреснутого: «Получай!..» —

Шальным гонораром за гонор, который – искусство.