Виршалаим - [2]

Сердце косе её – камушек… философский.

Даром что я сосуд, из какого сосут

Годы тебя, к орущей прильнув соске.

Громом гормонов во мне играет гармонь:

Горное горе гармонии хлещет горлом.

Жизнь я люблю!.. В ней, в горниле, сама – герой:

Вышусь – коварно выкованным глаголом.

С каменным сердцем с виду я – Дева-сталь.

Только однажды пониже возьмёт косою —

Дама в косынке чёрной, сама секире

Страшно подобна. Глядь: мир мой червонной солью

Из живота разверстого захлестал —

Как если б небо сделало харакири —

Кровь заката с примесью птичьих стай.

Чучело

Тот, с кем пройдена жадно, пройдена – порознь

Минимум половина заплечных лет,

Внезапно найден, словно бабушкин перстень.

И – костенеешь в предмониторной позе,

А в голове страннейшую из кинолент

Крутит память полузабытой песней.

Вот ты пред… чёрт с ними! Бисером мечешь про космос

Да про каких-то (мир праху которых!) Медичи;

С виду – невозмутима, как скандинав.

Только зачем-то в сердцах обрезаешь косу,

Дюжину круглых, двенадцать двенадцатимесячных

Чуть разменяв.

Вот ты уже восьмиклассница. Хмурым йети

Полуизгойно торчишь из последней парты.

Коль не к доске – то Цой до ста децибел.

А от звонка до звонка – гремишь в туалете

Школьном стихами, как разве что психопаты;

Плачешь в жилетку… которая – на тебе.

Эх, от звонка до звонка, сиплый супермен:

Эх, не на этом фронте – без перемен.

Вроде бы хочешь – как все, да выходит – боком.

Вот, погляди-ка: ты снова болтаешь с Богом,

К счастью, по этой части всё – безлимит.

Видишь, тебе пятнадцать. И губы сини.

Ты за глаза – «королева анорексии»,

«Та, кого и могила не вразумит».

Патлы на палке тела – бурое знамя.

Ты уже куришь, но мама в лицо не знает

Этих твоих закадычных-то «данхил-блу».

Мама гордится: у Юли дневник – в пятёрках.

Помнишь ли алость чернильных кровоподтёков?

Помнишь: школьное диско, а ты, в углу

Сидя, терзаешь рукав на лохматые нитки?..

Вот тебе скоро семнадцать: ты – автор книги

Детских таких, обжигающих дёсны, стишков.

Ими плюёшь ты со сцены – так получилось.

Первый сборник – о, воплощённая чинность!

Каждая буква – незримо кровящийся шов.

Первый сборник… Следом второй et cetera.

Ты, как лимон, вытекаешь из толстой цедры,

Горькой цедры, защитной своей кожуры.

Третья осень встречена на свободе;

Детка, тебе девятнадцать и ты – в субботе.

Полночь оттенка рождественской мишуры.

Эх, на свободе. Ты вызволена из рабства.

Боже!.. К чему это «здравствуй», пустое «здравствуй»

Мне, что срок отмотала и – вон из игры?..

«Здравствуй, контур тебя. Вечнополый контур, который…»

Здравствуй, контур тебя. Вечнополый контур, который

Прежде цвёл изнутри – глупоглазой, как дети, мне.

Сброшен лиственно, пёстро наследным принцем конторы

Ворох милых лохмотьев. Не мой ты, и этим – нем.

Мы с тобой (кисло-властным в лести и раболепстве) —

Двое тех, что внезапно навеки бессильны вдвоём.

Я молчу: всё смешалось в детском моём королевстве;

Ты молчишь – самой сутью, что прежде звенела в твоём,

Что звенела сиятельным гимном святых колоколен,

Враз под корень срубленных на потеху людью́…

Ты, гляжу, – на коне. Нам обоим пора по кóням,

Чтобы – в разные стороны, чтобы – adieu, adieu;

Чтобы ты – туда, где однажды тебя коронуют,

Где воссядешь на трон, деловито и скучно сопя.

Эх, в седло бы!.. Улыбка натянута, словно леска.

Нет коня мне. Пехотою ухожу в королевство,

Где под хохот Судьбы сжёг ты душу, тебе родную, —

Ухожу в себя.

Человек-сталь

Если

имя тебе —

«человек-сталь»,

То не стони, когда ковать тебя станут;

В грязь упавши ничком, из неё восстань:

Звёзды Вселенная в очи твои уставит.

Кости расплавит в лаву лиловый пыл,

В зеркало вечности

боль закалит

душу —

Тот не сыщет неосилимой тропы,

Кто в присутствии Бога назвался идущим.

Не затупись языком, что струнно-остёр

Волею правды, какая – исток искусства…

Коль покорённой вершиною будет костёр —

Светом гори: для него ты ноженьки стёр;

В звёзды рассыпься, нащупав ладонь Иисуса.

Вот и идёшь – славой осоловело-лилов,

В гуле ветров созерцая истоки мантр.

Если ты Богом

однажды нарёк

Любовь —

Не оступись,

увидев

её

стигматы.

В больнице

По коридору, меж коек, ты – как по лезвию:

В уши гудит Высоцкий, а в ноздри – спирт.

Тесный проход не короче историй болезни

Тех, кто здесь либо охает, либо спит.

Вот шагаешь, мучительно бесполезен,

И не слабее, чем этот сюжет, избит:

Глаз фонарём синеет с последней пьянки.

Ты зовёшь, познавая больницу с изнанки,

Её про себя не иначе как «скотный скит».

С силой в тебя – усталая, словно Сирия,

Медсестра – растрёпанная, некрасивая,

Тушь спросонно размазывая по рукаву.

Снова серая дверь и палата сирая,

Семеро: с виду – по лавкам, едва на плаву.

Ты выключаешь плеер. Высоцкий смолк.

– Здравствуй, дед, – со скрипом садишься на койку.

– Колька!.. Эх, не видал-то давненько Кольку!..

– Дед, со вчерашнего, – сглатываешь комок.

Ласково смотрит. Не в оба. Он лыс, как вобла.

Ты достаёшь апельсины, беззвучно воя:

Кажется, дед заметил, что ты взмок.

– Осень, Колька!.. Славно нынче на Невском.

Тут-то и побалакать-то, Колька, не с кем… —

Морщишься, словно от колик, ты, чушь неся.

Это окно гордо-вольное – сущий вымпел.

– Колька… А помнишь… раньше? Давай-ка выпьем!..

– Дед, – отвечаешь, – не стоит: тебе нельзя.

…Вновь – коридор. Сколько ж сельдей в проклятой банке!..