Вирсавия - [20]

Царь Давид велел принести в жертву двенадцать волов, как только начнутся у нее схватки, двенадцать волов назначены для заклания во всеобщую жертву.

Впереди нее всегда ходит слуга, ходит согнувшись, чтобы подпирать и поднимать ее чрево.

У нее между грудей спрятан домашний бог, царь про это не знает.

Нафан сказал, что родится мальчик, так велел царь, и Вирсавия знает об этом.

Нафан уже помазал его, прямо у нее во чреве, он будет мирным правителем.

Царь разделит царство меж собою и Сыном, царь Давид возвратится в Хеврон или в Вифлеем.

Имя ему уже назначено, он будет зваться благословенным.

Дитя умрет.

Кто сказал, что умрет?

Так сказал Нафан. Пророк.

Неужели и вправду умрет?

Никогда этот младенец не получит имени, он не доживет до дня обрезания. Так сказал Нафану Господь, а Нафан передал эти слова Господа царю.

Отчего же он должен умереть?

Вирсавия была нечиста. Вирсавия виновата.

Чем же была она нечиста?

Она еще принадлежала Урии, никто другой не мог владеть ею, потому и сделалась она нечистой, когда царь возлег с нею.

Не все дети, зачатые в нечистоте, умирают.

Верно, обыкновенные дети, простые дети, которые станут простыми людьми, не умирают, но избранное дитя должно быть зачато и рождено в чистоте.

Неужели правда?

А как же. Истинная правда.

Если бы он остался жить, и вырос, и сделался царем, нечистота его запятнала бы весь народ.

Значит, царю во все дни жизни его должно быть чистым?

Да. Во все дни жизни.

Как же ему избегнуть нечистоты?

Во все дни жизни своей быть царем — вот как.

А Вирсавия спросила Мемфивосфея:

Как это — родить дитя?

Не знаю, вздохнул Мемфивосфей. Откуда мне знать это?

У тебя много сыновей. И много дочерей.

Их родили мне мои жены, сам я при этом не присутствовал, потом младенцев приносили ко мне, и я благословлял их. Хоть и не должен был давать благословения.

Вирсавия улыбнулась про себя — и смешно, и горько говорить с Мемфивосфеем.

Как ты думаешь, это трудно?

Если бы дело это было чрезвычайно трудное, сказал Мемфивосфей, Господь возложил бы его не на женщину, а на мужчину.

Может быть, это — как если бы меня пронзили мечом?

Да, ответил он. Я мог бы представить себе, что это — как если бы меня пронзили мечом.

И тут Вирсавия улыбнулась совершенно открыто — разве же придет кому-нибудь в голову пронзить мечом убогого Мемфивосфея?

И все же почти все женщины умеют рожать, сказала она. Только бесплодные не могут родить от слабости своей.

Это первый твой ребенок? — спросил он.

Да. Он будет моим первенцем.

Рождение — это чудо, сказал Мемфивосфей. Но чудо нечистое и постыдное. Бог печется о человеке, но гнушается способа рождения его. Потому-то родить надлежит в уединении.

И потому-то я ничего об этом не знаю.

Но Ахиноама, та, что всегда была повивальною бабкой при других женах, та, что сама родила семерых сыновей и несчетное множество дочерей, та, что первая родила в доме Давидовом, Ахиноама Изреелитянка, чья усохшая рука оживает всякий раз, когда рождается новый младенец, — Ахиноама все знает.

И она поможет Вирсавии родить.

Когда придет время родить, ты должна стать на колени, широко раздвинувши ноги и упершись ладонями в пол, лицо надобно поднять вверх, чтобы Господь видел тебя. Волоса твои соберут в узел, чтобы не закрывали они твои глаза, и не попадали в рот, и не делались нечисты от слюны и чтобы ты их не грызла, зубами ты будешь держать деревянную палочку от дерева ситтим, а серьги твои должно вынуть, чтобы от боли нечаянно не схватиться за них пальцами и не разорвать уши, спину тебе укроют мягким плащом — от пота, потником. И будешь ты корчиться, и тужиться, и терзаться, будешь изгибать спину, как лань, когда справляет она нужду, и будешь призывать Бога в тесноте твоей, до крови разобьешь лоб твой о половицы, и будешь прижимать руки ко чреву твоему, и когда дух твой от муки и боли едва не расстанется с телом, тогда разрешишься ты от бремени твоего, тогда повивальная бабка ухватит голову младенца и вытащит его из тебя, и ты разрешишься.

И вот Вирсавия родит свое дитя в собственной комнате в царском доме, и происходит это на полу, и, когда дитя уже почти родилось, Ахиноама, которая стоит у Вирсавии за спиною, кричит:

Не бойся, ибо это сын!

Когда же этот сын родился, увидела Ахиноама, что дело еще не закончено, у младенца на пятке виднеется что-то вроде птичьей лапки, как лапка голубя или когти на клюке Мемфивосфея, и она кричит Вирсавии, что ложиться пока нельзя, не пришло еще время отдыхать, надобно еще немного потужиться.

И Вирсавия тужится, напрягает последние силы и уже почти без боли быстро разрешается крохотной девочкой, не больше усохшей руки Ахиноамы, сморщенной, однако вполне сложившейся девочкой, которая вцепилась в брата, она мертва, но пальчики ее крепко впиваются в ножку брата пониже щиколотки, Ахиноама лишь с трудом, обеими руками, разжимает их.

Затем она бросает эту птицеподобную девочку служанкам, показавши им взглядом и кивком головы, что надобно унести ее прочь, закопать в бочке с отбросами, — никто не должен знать о ней, ни Давид, ни Вирсавия, ведь это не настоящее дитя, а просто толика нечистоты, толика последа.

Но Ахиноама знает, что означает эта девочка: мальчик умрет, ее послала похитительница детей Лилит, Лилит запечатлела новорожденного когтем смерти.