Вирикониум - [202]

Позже он сделал приписку:

«Великий Каир, кажется, боится их сильнее, чем когда-либо. «У них повсюду уши!» — твердит он и приказывает собственным шпионам усилить бдительность. Он является ко мне в мастерскую ни свет ни заря и садится, скрестив ноги, в единственное приличное кресло — как всегда, исполненный чувства собственной значимости, обремененный тайнами, которые ему не терпится обнародовать: чумная зона снова расширилась, завтра в Альвисе за попытку незаконно вывезти родственников арестуют пятнадцать человек… и так далее. Но заговорщик из него никакой. Он просто раздражительный, желчный, неуверенный в себе склочник. Стоит ему услышать, как где-то хлопнула дверь, на его лице появляется виноватое выражение, и он пытается скрыть свои чувства презрительным смешком или вспышкой гнева. Он без перерыва пьет черносмородиновый джин, и по мере того, как эта жидкость воспламеняет его воображение, он все меньше говорит о том, как обманет своих хозяев, и все больше — о побеге из города.

— Скажите на милость, Эшлим, — вздыхает он. — Неужели никому из нас уже не выбраться из этой ямы, которую мы сами себе выкопали?

И он ни словом не заикнулся о Толстой Мэм Эттейле».

* * *

По мере того как беды карлика начали множиться, его визиты в Мюннед прекратились, приглашения в башню на Монруж — тоже. Вместо этого Великий Каир устраивал тайные встречи у Шроггс-Дин, в Чеминоре и у Врат Призраков — в самых заброшенных уголках Низкого Города. Зачастую это делалось с единственной целью: побродить с полчаса под дождем по каким-нибудь старым укреплениям, заросшим кипреем. Во время прогулок карлик подбирал и снова разбрасывал многочисленные обломки ржавых кастрюль и прочей утвари, обрывки кожи. Однажды вечером, по возвращении с такого пикника, Эшлим оказался на Клавирной Луке — улочке, название которой ему ни о чем не говорило.

Он шел из обезлюдевшего пригорода в миле к северу от Чеминора — скопища нищих лачуг, обступивших крематорий; между ними тянутся грязные гаревые дорожки, вдоль которых в две шеренги выстроились тополя. Эшлим надеялся оказаться у подножия лестницы Соляной подати до темноты, но не успел. Наступали тяжелые синие сумерки, мешающие точно оценить расстояние. Он узнал трехэтажные здания с террасами, обшарпанными фасадами и разбитыми створчатыми окнами. Артистический квартал… В какую часть квартала его занесло, сказать с уверенностью было невозможно, хотя Эшлим надеялся, что оказался где-нибудь на задворках Монстранс-авеню или площади Утраченного Времени, неподалеку от густонаселенных трущоб, которые были ему хорошо знакомы.

Небольшие арочные проходы, расположенные почти на равных расстояниях, звали прочь с улочки, которая и вправду загибалась полумесяцем. Эшлим торопливо шагал мимо одной из таких арок, похожей на глубокую глотку, когда услышал негромкий возглас — не крик боли, но и не стон тоски.

Странно было слышать этот звук в чумной зоне — настолько странно, что Эшлим остановился и заглянул в арку. Проулок был сырым и неприветливым, длиной около десяти ярдов, и вел во двор-колодец, стены которого подпирали толстые деревянные брусья. Здесь, среди куч щебня, оставленного строителями, уже воцарилась ночь. Примерно в футе от одной из покосившихся стен, под плотно заколоченным окном, громоздились мешки с известкой, а среди них смутно темнела скрюченная фигура. Эшлим смог разглядеть, что человек стоит на четвереньках. Не испытывая желания входить под арку, художник неуверенно окликнул его:

— Вам плохо?

— Ага, — отозвался глухой голос. И тут же: — Не-а.

Эшлим прикусил губу.

— Можете идти?

Тишина.

— Я смогу вам помочь, только выйдите, — проговорил Эшлим.

Из-за балок донеслось сдавленное хихиканье.

— Кто там еще? — крикнул художник, напряженно вглядываясь в темноту. Человек на земле внезапно схватился за голову и застонал.

— Вы здесь один? — спросил Эшлим.

Братья Ячменя, которые провели целый день, охотясь на крыс в одичавших садах на задворках Клавирной Луки, больше не могли хранить спокойствие.

— Никого тут нет, ваша честь, — замогильным голосом сообщил Мэйти. Похоже, братцы в жизни не слышали ничего более забавного. Засунув себе в рот носовые платки, они принялись кататься по земле. Потом, как пробки из бутылок, выскочили из тени, где все это время прятались, и, давясь от хохота, двинулись к подворотне, прочь со двора.

— Какой ужас! — заорал один.

— Протяни ему посох, викарий!

Их физиономии, расплывающиеся в ухмылках, покачивались в сумерках над головой Эшлима, как красные воздушные шары. От них назойливо несло хорьками и бутылочным пивом. Крошечные денди-динмонт-терьеры, истерично повизгивая, вертелись у их ног, обутых в тяжелые ботинки с окованными носами.

— Я сделал пи-пи, — сообщил Гог. — Сам сделал!

Эшлим вскипел.

— Оставьте нас в покое! — закричал он. — Отправляйтесь туда, откуда пришли, и забудьте про это место!

Но Братья лишь пуще расхохотались и убежали вниз по Клавирной Луке, рыгая, пукая и спотыкаясь о своих собачонок.

Когда эхо их шагов наконец стихло, Эшлим отправился во двор — посмотреть, что с человеком, который там лежал. Тот весь дрожал, как в лихорадке, постанывал, потом вполголоса бормотал вроде «Где я? Ох, где я?» На его теле не было никаких заметных повреждений. Одежда, измятая и покрытая белой пылью тем не менее выглядела вполне пристойно, он даже не потерял широкополую фетровую шляпу, какие последнее время вошли в моду в Высоком Городе. Однако он был не в состоянии сказать, кто он такой и как сюда попал. Когда Эшлим говорил «Если вы сможете встать…», он только хныкал и поглубже забивался в щель между мешками с цементом. Художник опустился на колени и попытался поднять незнакомца. Тот вяло сопротивлялся; его шляпа слетела, и Эшлим узрел дряблую физиономию и полные ужаса глаза Полинуса Рака.