Виргинцы (книга 2) - [47]

— Вот как! — восклицает Джордж, и оба они, и он и Тео, одновременно краснеют — потому, думается мне, что видят устремленный на них ясный взгляд юной Этти.

— Старые писатели плохо разбирались в том, что трогает чувствительное сердце, — замечает мистер Спенсер, один из первейших умников Темпла.

— А что вы скажете о Софокле и Антигоне? — задает вопрос мистер Джон Ламберт.

— Поверьте, у нас и не вспоминают о нем, пока какой-нибудь джентльмен из Оксфорда не напомнит! Я не намерен был забираться в такую даль, достаточно взять хотя бы Шекспира, которому, как вы все согласитесь, по части изящного и чувствительного далеко до современных авторов. Да разве его героини могут потягаться с Белвидерой, или Монимией, или с Джейн Шор? А в каком из женских характеров его комедий можете вы обнаружить изящество Конгрива? — И он широким жестом протянул свою табакерку сначала вправо, а потом влево.

— Сдается мне, что мистер Спенсер сам пробовал свои силы на литературном поприще, — заметил кто-то.

— Многие джентльмены занимаются этим от нечего делать. Признаюсь, моя пьеса была даже у мистера Гаррика, но он возвратил мне ее.

— Не скрою, что и у меня в одном из ящиков стола лежат четыре акта незаконченной пьесы, — сказал Джордж.

— И могу поручиться, что они ничем не хуже сочинений других авторов, шепнул Гарри на ухо своему соседу.

— И что же это у вас, трагедия или комедия? — спросила миссис Ламберт.

— Разумеется, трагедия, притом с несколькими ужасными убийствами! отвечал Джордж.

— Давайте разыграем ее, а зрители пусть приготовят носовые платки! Я, впрочем, больше всего люблю, когда на сцене показывают тиранов, — сказал генерал.

— Трагедия, подумать только! Ступай и сейчас же принеси ее сюда, Гамбо! — приказала миссис Ламберт негру.

Гамбо отвесил низкий поклон и сказал:

— Трагедию? Слушаюсь, сударыня.

— Она в большом бауле из свиной кожи, Гамбо, — без тени улыбки пояснил Джордж.

Гамбо снова отвесил поклон и отвечал столь же серьезно:

— Слушаюсь, хозяин.

— Впрочем, знаете, Этти, моя трагедия погребена под целым ворохом белья, книг, сапог и всевозможных свертков.

— Какие пустяки! Вы давайте нам трагедию, а белье можно выбросить в окошко! — воскликнула мисс Этти.

— Между прочим, большой баул из свиной кожи остался у наших агентов в Бристоле, так что Гамбо придется нанять почтовых лошадей, а нам подождать с нашей постановкой до его возвращения, то есть до послезавтра.

Дамы заахали в комическом отчаянии, а генерал, напустив на себя серьезный вид, заметил:

— Скажите спасибо, что так легко отделались. И не думаете ли вы, что нам пора по домам? Наши молодые хозяева оказали нам прекрасный прием, и теперь на прощанье мы поднимем бокалы за здоровье госпожи Эсмонд-Уорингтон из Каслвуда в Виргинии. А что как, возвратясь домой, вы, мальчики, найдете там красивого, рослого мужчину, который окажется вашим отчимом? Мы знаем немало примеров, когда дамы такого возраста выходили замуж.

— За здоровье госпожи Эсмонд-Уорингтон, моей школьной подруги! воскликнула миссис Ламберт. — Я напишу ей письмо и расскажу, каким чудесным ужином угостили нас ее сыновья. Но о том, как плохо вели вы себя во время представления, мистер Джордж, я умолчу! — И после этого заключительного тоста гости распрощались с хозяевами. Карета генерала и слуга с факелом уже давно ждали у подъезда.

* * *

Что может быть натуральнее, если после этого приема, устроенного мистером Уорингтоном, он на другой день отправился проведать своих гостей и осведомился, благополучно ли они прибыли домой и хорошо ли изволили почивать? Ведь что ни говори, а когда их карета проезжала пустырями за усадьбой Монтегью, направляясь в сторону Оксфорд-роуд, на нее могли напасть разбойники. Или же дамы могли простудиться или же лишиться сна под впечатлением спектакля. Словом, Джорджу не было никакой нужды искать оправданий ни перед самим собой, ни перед своими добрыми друзьями за такой визит, и в тот день он пораньше, захлопнул свою книгу в читальне Слоуна и, вполне возможно, обнаружил, что не помнит почти ничего из только что прочитанного.

Так в чем же, скажите мне, причина этого волнения, этой нерешительности, этих колебаний и сомнений, этого трепета, которые он испытывает, стоя перед дверью дома мистера Ламберта на Дин-стрит и оторопело глядя на лакея, явившегося на его стук? Прочтут ли эти строки чьи-то молодые глаза? Или старики, читая их, вспомнят свое прошлое? И чье-то усталое, разуверившееся сердце воскресит в памяти те дни, когда оно билось сильно и сладко замирало? Нам кажется, что с той поры, когда мы были молоды, прошли столетия, и мы уже забыли нашу юность. Но не все забыли, не все. Нет, сударыня, мы помним, и эти воспоминания приносят нам ту отраду, которую король Генрих у Шекспира обещал своим солдатам, если они останутся живы после Азенкура в день святого Криспина. Старые боевые кони, мы теперь пасемся на воле, но если за изгородью заиграет военный рожок, разве не можем мы размять немного наши старые кости и проскакать по лужку, пока нас не загонят в стойло? Клоуны в разноцветных панталонах уже не волнуют моего воображения, фея кажется мне безобразной, а ее стихи — невыносимой чепухой, но мне нравится наблюдать за детьми, когда они смотрят пантомиму. Я больше не танцую и не ужинаю, но с удовольствием гляжу на Эугенио и Флиртиллу, когда они мило кружатся в вальсе или на Люсинду и Арденио, когда они рвут пополам хлопушку. Обжигайте свои пальчики, дети! Высекайте веселые, нежные искорки в глазах друг у друга! А потом, теснее сдвинув головки, прочтите завет — древний, как мир, сентиментальный завет, такой банальный и такой вечно живой! И пусть ее губы произнесут этот завет, а его губы дадут ему истолкование, и вы, юные, поделите между собою пряник и сообща вкусите его сладость. А я уже потерял зубы. Сахар и горький миндаль, увы, не для моего желудка… Но пососать леденец я все же и теперь не прочь.