Виргинцы (книга 2) - [12]

Мое полубесчувственное состояние было для меня спасением. Меня принесли в форт под видом раненого французского солдата из гарнизона. Впоследствии я узнал, что в то время, когда я лежал в горячке, несколько пленных, захваченных во время ужасного нашего поражения, были доставлены под стены Дюкена, где индейцы подвергли их пыткам, безжалостно убили и сожгли на глазах у гарнизона.

Легко себе представить, в какой страх и трепет повергал рассказ Джорджа внимавших ему с глубоким сочувствием слушателей. Тео, схватив руку Этти, глядела на Джорджа совершенно потрясенная. А Гарри, ударив кулаком по столу, воскликнул:

— Проклятые краснокожие! Негодяи, убийцы! Нам не будет покоя, покуда их всех не переловят!

— В Пенсильвании, когда я оттуда уезжал, была предложена награда в сто тридцать долларов за каждый индейский скальп, — задумчиво проговорил Джордж. — И пятьдесят — за женский.

— Пятьдесят за женский, душа моя? Вы слышите, миссис Ламберт? — сказал полковник, приподнимая пальцами локоны жены.

— Негодяи, убийцы! — повторил Гарри. — Надо с ними покончить, сэр! Раз и навсегда!

— Не знаю, как долго провалялся я в лихорадке, — продолжал Джордж. Когда сознание возвратилось ко мне, моего дорогого Флорака уже не было со мной. Его рота была направлена против одного английского форта на территории Пенсильвании, который французы хотели захватить. К тому времени, когда я настолько оправился, что уже мог задавать вопросы и понимать, что мне отвечают, в Дюкене оставалось не больше тридцати европейцев. Этот форт легко можно было бы отбить обратно, если бы у нас хватило духу возвратиться туда после такого поражения.

Там, на берегу реки, мой старинный враг — малярия — снова ополчился на меня. Я выжил просто чудом. Если бы не доброта одной метиски, которая, сжалившись надо мной, принялась меня выхаживать, мне бы никогда не встать с одра болезни и бедняга Гарри в самом деле стал бы тем, кем он себя считал еще вчера — единственным оставшимся в живых сыном нашей матушки и единственным наследником деда.

Я помнил, что Флорак, укладывая меня на свою постель, сунул мне под подушку мои часы, деньги и кой-какие бывшие при мне безделицы. Когда сознание возвратилось ко мне, я обнаружил, что все это исчезло. Угрюмый старик-сержант — единственный остававшийся в хижине французский офицер — с проклятием заявил мне, что я должен еще благодарить бога, раз мне удалось уцелеть. Если бы не мой белый мундир и кокарда, сказал он, я бы разделил судьбу других каналий из страны ростбифов, вполне ими заслуженную.

Когда я начал выздоравливать, в форте уже почти не оставалось гарнизона. Индейцы, обогатившись взятой у англичан добычей, покинули форт, а большая часть французских солдат была направлена на север. Мой добрый Флорак вынужден был по долгу службы покинуть меня, препоручив заботам сержанта-инвалида. Мосье де Контркер тоже ушел на север с одной из экспедиций, сдав командование фортом Дюкен старому поручику по имени Мюзо.

Этот Мюзо очень давно покинул Францию и служил в колониях. Он, по-видимому, пользовался не слишком хорошей репутацией у себя на родине и знал, что при существующей там системе во всем отдавать предпочтение людям благородного происхождения ему не приходится рассчитывать на продвижение по службе и повышение в чине. Думаю, что это он распорядился моими гинеями, точно так же, как и моими часами, которые я увидел однажды у него на комоде, зайдя к нему в комнату.

Мы с мосье Мюзо в общем неплохо поладили. Я сказал ему, что моя мать даст за меня щедрый выкуп, если он сумеет отправить меня домой или обменять, и эта мысль, как видно, разожгла его алчность, ибо, когда я еще лежал в лихорадке, он, зная, что зимой сюда приедет охотник за мехами, согласился, чтобы я отправил матери письмо и сообщил, что нахожусь в плену у индейцев и меня можно выкупить, но никак не меньше, чем за десять тысяч ливров, при этом он потребовал, чтобы письмо было написано по-французски, дабы он мог его прочесть.

Тщетно твердил я ему, что являюсь пленным Его Величества, христианнейшего короля Франции и со мной должны обращаться как с джентльменом и офицером. Мюзо бранился и клялся, что письмо должно быть написано именно так и никак иначе, или он его не отправит, а меня, если я буду раздумывать, выкинет из форта или поручит нежным заботам своих жестоких союзников — индейцев. И разговаривать с охотником он разрешил мне не иначе, как в его присутствии. Жизнь манит, и свобода сладостна. Некоторое время я пытался противиться ему, но меня все еще трепала лихорадка, я был ослаблен болезнью и в конце концов согласился написать такое письмо, какого этот негодяй от меня требовал, и охотник отбыл с моим посланием, пообещав за три недели доставить его моей матери в Виргинию.

Прошло три, шесть, двенадцать недель. Посланец не возвращался. Зима пришла и ушла, и все наши маленькие садики вокруг форта, где французские солдаты, перекопав маисовые поля, посадили яблони, персиковые и другие фруктовые деревья, стояли в полном цвету. Одному небу известно, как тягостно влачились мои дни!

Когда здоровье мое пошло на поправку, я принялся рисовать портреты: наших гарнизонных солдат, метиски и ее ребенка (прижитого с Мюзо) и самого Мюзо, которому — со стыдом должен вам признаться — я польстил самым непозволительным образом. В форте нашлась старая гитара; подыгрывая себе на ней, я пел кое-какие запомнившиеся мне французские песенки и всеми способами старался снискать расположение моих тюремщиков. В этих занятиях месяц проходил за месяцем, а охотник все не возвращался.