Виноградники ночи - [12]

— Задавайте ваши вопросы.

— Не буду. Лучше кофе выпью!

Засмеялась. Ночь была уже нестрашной, и можно не бояться темноты за окном. Поставила на стол две фарфоровые чашечки с дымящимся кофе, села напротив. Подперев кулачком подбородок, смотрела, как он пьет — быстро и с удовольствием, а когда допил, принесла еще.

— Отец Феодор мало походил на священника, — наконец, она отпила из своей чашки.

— А на кого?

— Скорее, на Дон Жуана.

— Вы по собственному опыту знаете?

Помолчала, подумала.

— Нет. Ко мне он был добр. Я не в его вкусе. Он любил вот таких, — и Герда обрисовала ладонями в воздухе выразительный контур. — Они приходили к нему чуть ли не каждый день… Нет, как женщина я его не интересовала. Когда я пришла сюда в первый раз, здесь жили беженцы из Германии. Это отец Феодор дал им убежище — дом ведь принадлежит церкви… Он был полон людьми. Первую ночь я провела в ржавой ванной. И спала так, что ничего не заметила — ни духоты, ни клопов… А потом все постепенно куда-то разъехались. Долгое время я жила вместе с одной художницей. Но полгода назад она уехала…

— Вы ведь тоже из Германии? У вас акцент.

— Я только год как осмелилась говорить на иврите. Поначалу было просто ужасно… Война, а тут — немецкая речь! Вы ведь знаете этот лозунг: только иврит.

— И это правильно. Я родился здесь — вы приехали из Германии. Мы понимаем друг друга.

— Я никогда не вернусь в Германию. Никогда-никогда!

— У вас там остались родные?

— Были. Отец, мать, два брата.

— Простите…

— Нет-нет, ничего. Мне легче, когда я говорю.

Она сидела, опустив голову, пустая чашка в руке чуть подрагивала.

И ему — почти нестерпимо — захотелось сжать ее узкие плечи.

Подняла глаза, улыбнулась.

— Вы из тех, кто только спрашивает? Или вас тоже можно о чем-то спросить?

— Разумеется.

— А вы где родились?

— Здесь, в Иерусалиме… Пожил немного в кибуце у деда. А потом переехал в Тель-Авив. Ничего интересного.

— Ну конечно, вам ведь нравятся приключения!

— Не знаю, можно ли так сказать… Должно быть то, ради чего живешь. То, что тебя превышает.

— И вы знаете, ради чего живете?

— Иногда кажется — знаю. А вы?

— А я хочу просто жить. Я очень устала!

Вот сейчас, именно сейчас надо встать, подойти к ней… Сейчас — в следующее мгновенье будет поздно!.. И остаться здесь. Хотя бы до утра.

Подняла голову. Снова — эти широко открытые тревожные глаза.

На мгновенье он увидел себя со стороны — отраженным в зеркале шкафа, и дальше — желтая лампочка, темный прямоугольник окна.

Провел ладонью по волосам, одернул пиджак.

— Красивый шкаф.

— Это подарок отца Феодора.

— Правда?

— Как-то он зашел сюда и сказал, что мне непременно нужен шкаф. На следующее утро служка вместе с одной из его женщин — Христей — притащили его сюда. Жаль отца Феодора. Хороший был человек. После смерти им стали интересоваться больше, чем при жизни.

— Скажите… а приходили ли сюда двое молодых людей — таких… крепких, светловолосых? Вряд ли они говорят на иврите. Может быть, всего несколько слов…

Отвернула голову. Проговорила скучливо.

— Приходили. Вчера. Спросили, нет ли у меня, случаем ключей от его дома. Я сказала, что нет… Думаю, обошлись без ключей.

Тени по углам комнаты сгустились, придвинулись вплотную к столу.

— Хотите еще кофе?

— Нет-нет. Поздно уже. Спасибо!

Поднялся. Опередив его, сняла с гвоздя шляпу, протянула ему.

— Не забудьте.

— Как можно! Это важнейшая часть моего туалета.

Улыбнулась. И ему снова захотелось дотронуться до нее…

Надел шляпу, шагнул к двери, остановился на пороге.

— Благодарю за приятный вечер.

— Заходите. Когда захочется выпить кофе. И поговорить…

Голос звучал тускло. Как тусклый свет за ее спиной.

Марк шагнул во двор. Пройдя несколько шагов, остановился. Под неотрывным взглядом круглой луны посверкивала черепица на крыше дома отца Феодора. Было зябко как только бывает зябко ночью в Иерусалиме, когда спадает жара. Марк вышел на улицу, поднял воротник пиджака. Засунув руки в карманы, торопливо зашагал по улице.

Крутилась пленка. Быстрее кружилась жизнь.

В пятницу вечером я подымаюсь вверх по Агриппас мимо уже закрытых лавок и магазинчиков, бесконечной чередой тянущихся к рынку. Пахнет отбросами. Их вывезли, но все равно запах остался, он уже въелся в камни тротуара, и будет властвовать здесь до воскресного утра, когда начнется торговля, и он станет неощутим, заглушенный запахами теплого хлеба и свежей зелени. На рынке все палатки уже закрыты, кроме двух-трех. Вокруг одной из них — крики и суета. Это ультраортодоксы в меховых шапках и длинных шелковых халатах наводят порядок. «Шабес, шабес! — кричат они. — Начался шабес!» На время шабата город — в их власти. Торговцы торопливо закрывают ставни и бросаются к машине. За секунду до того, как машина тронулась с места, один из них — молодой парень в цветастой рубашке — врубает на полную мощность стерео, голос восточной мелодии заглушает вопли…

И снова — тишина. Улица круто спускается вниз, к центру города. Навстречу идет молодой парень. Его лицо кривится, он шатается, и поначалу кажется, что он пьян. Но, приглядевшись, я вижу длинную палку в его руке. Он широко загребает ногами вправо и влево, пытаясь охватить палкой как можно больший радиус. Его нервное лицо морщится от усилия во-время определить неизвестное, избежать опасности, грозящей со всех сторон. С трудом подымается вверх. Остановился напротив русского магазина, постоял, поводя палкой, уставя в небо пустые бельма — и двинулся вниз, все также покачиваясь. Я тоже останавливаюсь, пытаясь понять загадочную логику его маршрута… Но он уже свернул в узкий проулок — такой узкий, что палка попеременно стучит в стены домов.