Вино в потоке образов. Эстетика древнегреческого пира - [21]
Некоторые аспекты этой игры приближают ее к гаданию; играющие стремятся контролировать будущее и получить один из двух возможных ответов – успех/неудача – не на вопрос, заданный богу, а на объявленное намерение. Результат игры функционирует как знак: удачный бросок – залог любовного успеха.
Афиней приближает коттаб к возлиянию, как если бы он был профанным вариантом последнего.[185]
Действительно, и в том и в другом случае проливают вино. Но на этом аналогия должна закончиться. Возлияние на симпосии – это ритуал открытия, а вовсе не игра на ловкость. Оно маркирует связь между людьми и богами, которую и не помышляют поставить под сомнение и которая ни в коей мере не зависит от случая или от ловкости исполнителя; совершенно очевидно, что той доле неопределенности, которая присутствует в коттабе, не может быть места во время возлияния. Однако можно отметить, что манипуляции с вином многочисленны и что его символические значения допускают разнообразные варианты применения. Идея распределения и совместного употребления вина, базисная для греческой культуры винопития, в действительности может относиться как к связям между людьми и богами, так и к куда менее определенным связям между любовными партнерами.
Отражения
Стихи, как и сосуды, не сохраняются полностью и доходят до нас во фрагментах. В этом отрывке из стихотворения Алкея говорится о том моменте, когда симпосиасты, взяв в руки пестро украшенные (poikilais) чаши, приступают к винопитию. Было бы, конечно, интересно узнать, идет ли речь о расписанных чашах, наподобие тех, которые мы здесь разбираем, или о металлических сосудах, гравированных или отделанных чернью.[187] Вопрос этот неразрешим: Алкей писал не для археологов. Афинские вазы также прославляет Пиндар в начале стихотворения, посвященного Фрасибулу Акрагантскому:
Пение неразрывно связано с вином и винными сосудами, знаменитой аттической керамикой; но больше Пиндар ничего об этом не говорит. И с этим придется смириться: посуды было много, посуда была богатой, но в греческих текстах она почти не упоминается.[189] Зато поэты часто описывают жесты и аксессуары, характерные для симпосия, связанные как с удовольствием от винопития, так и с наслаждением, получаемым от песен. Пиршественная поэзия любит изображать самое себя, и если она не ограничивается воспеванием одних только радостей застольного товарищества, то уделяет им почетное место. Принцип зеркальности, который мы обнаруживаем в стихотворении, исполняемом на симпосии и притом повествующем о симпосии, встречается и на сосудах, которые радуют пирующих их же собственным отражением. Этот принцип художники используют вполне сознательно и отрабатывают его самыми разнообразными способами.
73· Краснофигурная чаша; Дурис; ок. 500 г.
На краснофигурной чаше [73][190] полулежат непрерывным, идущим по всей поверхности сосуда кругом пятеро бородатых мужей; на одной стороне изображены флейтист и мальчик, зачерпывающий вино из кратера; на другой – трое пирующих, один из которых играет на лире. Вся эта сцена располагается над узкой полоской с изображением сосудов – черных силуэтов на красном фоне – и отделена от нее тройной линией, намечающей поверхность пола; цветовое решение зоны с изображением сосудов противоположно цветовому решению верхней зоны. Черные сосуды на красном фоне противопоставлены сцене, где красные фигуры изображены на черном фоне. Эти две зоны четко отделены друг от друга и не пересекаются; и только ручки канфара доходят до ноги одного из пирующих, но при этом не попадают в фигуративное пространство персонажей. Это два обособленных пространства: отметим не только различие цветового решения и производимый этим визуальный эффект, но и то, что эти два плана функционируют совершенно различными способами.
74. Краснофигурная чаша; т. н. художник Пифоса; ок. 500 г.
В верхнем, краснофигурном, регистре персонажи двигаются, пьют, поют; в этом пространстве происходит обмен словами, жестами, взглядами; детали изображения сочетаются между собой так, что образуют синтаксическую, нарративную структуру. В нижнем, чернофигурном, регистре представлена серия неподвижных, следующих один за другим предметов; это паратаксис, сугубо орнаментальный рисунок. Обычно чаши украшены меандром, или непрерывным геометрическим – нефигуративным – узором.[191] Посуда, располагающаяся в этой части чаши, занимает место орнамента и отличается от посуды, которой манипулируют симпосиасты, изображенные выше; она дополняет циркулирующие среди них сосуды и, будучи выделена в отдельный фриз, одним своим присутствием символизирует все потенциально возможное разнообразие керамики. Здесь мы насчитываем дюжину мелких сосудов: чаще всего встречаются
