Вилла Рубейн. Остров фарисеев - [81]

— Величайшее удовольствие в жизни — поговорить с человеком, который способен понять тебя, — с легким поклоном продолжал француз. — С тех пор как умер тот старый актер, у нас тут никого нет, с кем можно было бы поговорить по душам. Да, это был не человек, а воплощение бунта. Бунтовать — c'etait son metier; [66] он посвятил этому свою жизнь, подобно тому, как другие посвящают свою жизнь погоне за деньгами; а когда он утратил способность активно возмущаться, он стал пить. В последнее время это был для него единственный способ протестовать против порядков нашего Общества. Преинтересная личность — je le regrette beaucoup! [67] Но, как видите, он умер в большой нужде; подле него не было ни души, некому было даже сказать ему последнее прости, — сам я, понятно, не иду в счет. Он умер пьяный, мосье. C'etait un homme! [68]

Шелтон продолжал доброжелательно глядеть на маленького француза.

— Не всякий сумеет так кончить свою жизнь, — поспешил добавить парикмахер. — У человека бывают минуты слабости.

— Да, конечно, — согласился Шелтон.

Маленький парикмахер украдкой бросил на него скептический взгляд.

— Впрочем, — заметил он, — ведь это важно только для неимущих. Если есть деньги, то все эти проблемы…

Он пожал плечами. Легкая усмешка отчетливее обозначила морщинки у глаз, и он махнул рукой, словно хотел сказать, что об этом не стоит больше говорить.

Шелтону показалось, что француз отгадал его тайные мысли.

— Значит, по-вашему, недовольство свойственно лишь неимущим? — спросил он.

— Плутократ, мосье, — ответил маленький парикмахер, — отлично знает, что, попади он на эту galere [69], и ему будет хуже, чем бездомному псу.

Шелтон встал.

— Дождь прошел, — сказал он. — Надеюсь, что вы скоро поправитесь. Не откажите принять от меня вот это… в память о старом актере.

И Шелтон сунул французу соверен. Тот поклонился.

— Заходите, мосье, когда будете поблизости, я всегда счастлив видеть вас, — с жаром проговорил он.

И Шелтон ушел.

«…хуже, чем бездомному псу… — подумал он. — Что он хотел этим сказать?»

Шелтон сам почувствовал себя чем-то вроде такого бездомного пса. Еще месяц разлуки может убить всю сладость ожидания, может даже убить любовь. Его чувства и нервы были так напряжены из-за этого постоянного ожидания, что он реагировал на все слишком остро; все приобретало в его глазах преувеличенное значение, — так раздражает здоровых людей искусство, в котором слишком много жизненной правды. Самая сущность вещей обнаруживалась теперь для него со всею ясностью, подобно костям, проступающим сквозь кожу похудевшего лица: слишком уж явным было убожество невыносимо тяжелой действительности. Вдруг Шелтон увидел, что стоит перед домом своей матери, казалось, некая жажда утешения, некий инстинкт привели его в Кенсингтон. Судьбе словно нравилось перебрасывать его от одного полюса к другому.

Миссис Шелтон не выезжала из города и, хотя было первое июня, грелась у камина, протянув ноги к огню; на ее розовом личике, у глаз, были такие же морщинки, как у маленького парикмахера, только рожденные жизнерадостностью, а не духом протеста. Она заулыбалась при виде сына, и морщинки ее словно ожили.

— Мой дорогой мальчик, как чудесно, что ты приехал, — сказала она. — А как поживает наша милочка?

— Благодарю вас, отлично, — ответил Шелтон.

— Она, должно быть, такая душенька!

— Мама, — запинаясь, проговорил Шелтон, — я так больше не могу!

— Не можешь? Что не можешь, дорогой Дик? Вид у тебя очень озабоченный. Пойди сюда, сядь рядом и давай уютненько побеседуем. Не унывай. — И, склонив головку набок, миссис Шелтон с подкупающей улыбкой посмотрела на сына. А он, натолкнувшись на ее неиссякаемый оптимизм, почувствовал себя таким подавленным и несчастным, как никогда еще за все время своего испытания.

— Мама, я не могу больше ждать! — сказал он.

— Да что же случилось, мой мальчик?

— Все очень плохо!

— Плохо? — воскликнула миссис Шелтон. — Ну-ка, расскажи мне подробно!

Но Шелтон только покачал головой.

— Вы, надеюсь, не поссорились?..

Она запнулась: вопрос показался ей таким вульгарным, — его можно было бы задать разве что слуге.

— Нет, — чуть ли не со стоном ответил Шелтон.

— Знаешь, мой дорогой Дик, мне это кажется немного странным, проворковала мать.

— Я знаю, что это кажется странным.

— Послушай, ты никогда раньше не был таким, — сказала миссис Шелтон, беря его за руку.

— Да, я никогда не был таким, — с усмешкой подтвердил Шелтон.

Миссис Шелтон плотнее закуталась в индийскую шаль.

— О, мне так понятно, что ты переживаешь, — весело, с сочувствием проговорила она.

Шелтон сидел, сжав голову руками и пристально глядя на огонь — веселый и изменчивый, как лицо его матери.

— Но ведь вы так обожаете друг друга, — продолжала она. — И Антония такая прелестная девушка!

— Вы не понимаете, — угрюмо пробормотал Шелтон. — Дело не в ней… и вообще ничего не случилось — дело во мне…

Миссис Шелтон снова схватила его руку и на сей раз прижала ее к своей мягкой, теплой щеке, давно утратившей упругость молодости.

— О, я знаю! — воскликнула она. — Мне так понятно, что ты переживаешь!

Но по сияющей безмятежности ее глаз Шелтон увидел, что она решительно ничего не понимает. И надо отдать ему справедливость, он был вовсе не так глуп, чтобы пытаться что-то разъяснить ей. Миссис Шелтон вздохнула.