Вилла Рубейн. Остров фарисеев - [105]

— Потому что они темные и бездонно-синие.

— А почему махровую гвоздику? Антония молчала.

— А почему махровую гвоздику?

— Потому что… — начала она и, покраснев, согнала с юбки пчелу. Потому что… в вас есть что-то такое, чего я не понимаю.

— Вот как! Ну, а какие цветы я должен дать вам?

Она заложила руки за спину.

— Мне? Все остальные.

Шелтон выхватил из лежавшей перед ним груды исландский мак на длинном и прямом стебле, чуть изогнувшемся вверху под тяжестью цветка, белую гвоздику и пучок жесткой пахучей резеды и протянул Антонии.

— Вот, — сказал он, — это вы!

Но Антония не шевельнулась.

— О, нет, я не такая!

Пальцы ее за спиной медленно разрывали в клочья лепестки кроваво-красного мака. Она покачала головой и улыбнулась сияющей улыбкой. Шелтон выронил цветы и, сжав ее в объятиях, поцеловал в губы.

Но руки его тотчас опустились: не то страх, не то стыд овладел им. Антония не сопротивлялась, но поцелуй снял улыбку с ее губ, оставил в глазах отчуждение, испуг и холод.

«Значит, она вовсе не кокетничала со мной, — с удивлением и гневом! подумал он. — Чего же она хотела?»

И, как побитая собака, он с тревогой вглядывался в ее лицо.

ГЛАВА XXV ПРОГУЛКА ВЕРХОМ

— А теперь куда? — спросила Антония, придерживая свою гнедую кобылу, когда они свернули на Хайстрит в Оксфорде. — Мне не хочется возвращаться той же дорогой, Дик!

— Мы могли бы проскакать по лугам, два раза пересечь реку, а потом домой, но вы устанете.

Антония покачала головой. Тень от соломенной шляпы легла на ее щеку; розовое ухо просвечивало на солнце.

После того поцелуя в саду что-то новое появилось в их отношениях; внешне Антония вела себя с ним по-прежнему дружески, спокойно и весело. Но Шелтон чувствовал, что в ней произошла внутренняя перемена, как чувствуется перед изменением погоды, что ветер стал каким-то иным. Своим поцелуем он запятнал ее непорочную чистоту; он пытался стереть это пятно, но след все же остался, и след этот был неизгладим.

Антония принадлежала к самой цивилизованной части самой цивилизованной в мире нации, чье кредо гласит: «Можно любить и ненавидеть, можно работать и жениться, но никогда нельзя давать волю своим чувствам; дать волю чувствам значит, оставить след в памяти окружающих, а это вещь непростительная. Пусть наша жизнь будет такой же, как наши лица, пусть не будет на ней ни складок, ни морщинок — даже от смеха. Только тогда мы будем действительно «цивилизованными людьми».

Шелтон чувствовал, что Антонию томит смутное беспокойство. То, что он дал волю своим чувствам, было, пожалуй, даже естественно и могло лишь на мгновение смутить ее, но благодаря ему у нее появилось ощущение, будто и она дала волю своим' чувствам, а это уже было совсем другое дело.

— Вы разрешите мне заглянуть в «Голову епископа» и узнать, нет ли для меня писем? — спросил он, когда они проезжали мимо старой гостиницы.

Шелтону подали засаленный тонкий конверт, на котором старательным четким почерком было выведено: «М-ру Ричарду Шелтону, эсквайру», — казалось, человек, писавший эти строки, вложил в них всю душу, только бы письмо дошло по назначению. Оно было трехдневной давности, и, как только всадники тронулись в путь, Шелтон принялся читать его. Оно гласило:

«Гостиница

«Королевский павлин».

Фолкстон.

Mon cher monsieur Шелтон!

Вот уже третий раз берусь я за перо, чтобы написать Вам, но так как я ничем не могу похвастать, кроме неудач, то все откладывал письмо до лучших дней. В самом деле, мною овладело столь глубокое уныние, что, если бы я не считал своим долгом сообщать Вам о своей судьбе, — право, не знаю, хватило ли бы у меня духа написать Вам даже сейчас. Les choses vont de mal en mal [74]. Говорят, здесь никогда еще не было такого плохого сезона. Полный застой. И тем не менее у меня тысяча мелких дел, которые отнимают уйму времени, а оплачиваются так ничтожно, что этого не хватает даже на жизнь. Просто не знаю, как быть; одно мне ясно: в будущем году я сюда ни в коем случае не вернусь. Владелец этой гостиницы, мой дорогой хозяин, принадлежит к той многочисленной категории людей, которые не крадут и не занимаются подлогами лишь потому, что у них нет в этом необходимости, а если бы даже такая необходимость и появилась, у них не хватило бы на это храбрости, — к той категории людей, которые не изменяют женам, потому что в них воспитали веру в незыблемость брака и они знают, что, нарушив брачный обет, они рискуют оказаться в неприятном положении и погубить свою репутацию; которые не играют в азартные игры, потому что не смеют; не пьют, потому что это им вредно; ходят в церковь, потому что туда ходят их соседи, а также для того, чтобы нагулять аппетит к обеду; не убивают, потому что, не преступая остальных заповедей, >не имеют к тому оснований. За что же уважать таких людей? А между тем они пользуются большим почетом и составляют три четверти нашего общества! Эти господа придерживаются одного правила: они закрывают на все глаза, никогда не утруждают своего мыслительного аппарата и плотно затворяют двери, опасаясь, как бы бездомные псы не забрели к ним и не искусали их».

Шелтон перестал читать, чувствуя на себе вопросительный взгляд Антонии, которого он в последнее время стал бояться. В глазах ее был холодный вопрос. «Я жду, — казалось, говорили они. — Я хочу, чтобы вы рассказали мне что-нибудь, — что-нибудь полезное, что помогло бы мне верить в жизнь, но не заставило бы слишком много думать».