Вилла «Амалия» - [50]

Жорж заходил послушать, как она работает – конденсирует музыку – за фортепиано.

Потом, в шесть часов, Жорж разводил огонь в камине. Едва он закрывался в кухне, где готовил свои лакомые блюда, как она шла к очагу с горящими поленьями, чтобы почитать.

* * *

И еще – возродить в памяти, оставшись одной, соприкосновение с теплым старческим телом.

чудесный аромат,

руку, которая несет, держит, гладит,

звук голоса, который успокаивает.

Широченный диван, где так уютно лежится,

огромный камин с почерневшей пастью, где пляшет огонь,

тостер, фрукты, цветы, большой кувшин с букетом лаванды, и летом и зимой стоящей в доме и роняющей цветы, на которые иногда внезапно наступаешь,

удобнейшее кресло в закутке возле окна, но укрытое от палящих солнечных лучей,

и – проигрыватель.

* * *

Жорж застыл на месте, со штопором в руке. Он не отрывал глаз от своей подруги. Она искала ноты, склонившись над лампой, и та ярко освещала ее подбородок и щеки. Она была необыкновенно красива.

* * *

Теперь она погрузилась в изучение Йиржи Бенды.[16]

В свое время «Медея» Бенды буквально зачаровала Моцарта.

* * *

Главная особенность пьес Анны Хидден заключалась в резких остановках. Никакого финала – просто внезапная тишина, которая выглядела чистой импровизацией и возникала в худший момент – тот самый болезненный и напряженный момент, когда слушатель с полным правом ожидает естественного завершения темы. Вот так же в некие времена в Багдаде, в предутренней темноте, Шехерезада вдруг обрывала, не доведя до конца, свое ночное повествование. По крайней мере, она всегда приводила этот, слегка сказочный, аргумент, если ее упрекали в том, что она так бесцеремонно отсекает конец мелодии.

*** Ее композиции были трудны для восприятия. Широкая аудитория не интересовалась ее творчеством. Но были и другие – фанатики. И таких фанатиков было достаточно, чтобы она могла жить. Казалось, ее музыка пронзает им сердце. Они писали ей письма. И этот факт – всякий раз, как она с ним сталкивалась, – мог привести ее в состояние эйфории. В течение часа или двух она упивалась благодарностью к людям, для которых столько значила. Но очень скоро забывала, что таковые существуют.

* * *

В декабре настали сильные холода. Озябшее солнце яичным желтком висело в небе.

А само небо было великолепно – ясное, голубое, гораздо более нежного оттенка, чем в Италии.

В Бургундию пришла зима.

Под ногами шуршали последние опавшие листья; слетая наземь красными, они быстро чернели. Дыхание белым паром вырывалось из людских носов и клубилось вокруг губ. Да и собаки выдыхали такие же облачка, только на уровне мостовой. Тусклый дневной свет сгущал их тени, и они стлались по земле, приникая к ней теснее, чем тени пешеходов.

Глава III

Она растворила застекленную дверь, выходившую на террасу, уставленную кактусами. С высоты террасы ей была видна большая часть Лос-Анджелеса. Анна Хидден не захотела присутствовать на свадьбе, которая состоялась дней десять назад. Кроме того, она предупредила отца – когда позвонила ему из аэропорта, – что не желает знакомиться с его новой женой, сменившей ее мать.

Молоденькая служанка ввела Анну в приемную. Ее старый крошечный отец, со своими короткими, седыми, вздыбленными волосами ежиком, вошел не очень твердой походкой, но без трости, неся перед собой в протянутых руках роскошную белую орхидею, которую и преподнес ей.

Она поблагодарила.

Он улыбался, чуть принужденно.

Она все еще стояла с большой белой орхидеей, его подарком, а он уже указал ей широким взмахом руки на большой черный рояль «Yamaha».

– Но почему?

Он развел руками.

– Это чтобы попрощаться? – прошептала она.

Он кивнул.

Ему явно трудно было говорить.

– Чтобы уже попрощаться? – повторила она, все еще не веря.

Она судорожно всхлипнула. Волнение заражает. Это было сильнее ее. С минуту она плакала, спрятав лицо за орхидеей.

– Папа! – прошептала она.

Он стоял смущенный.

Она положила орхидею на плиточный пол, прямо на пол, рядом с раздвижной дверью приемной, собираясь уйти.

Они не много сказали друг другу.

В одну из пауз она спросила:

– Папа, я не понимаю. Почему мы не должны больше видеться?

– Это меня слишком волнует, – ответил он. – И потом, моя вторая жена очень расстроена тем, что ты отвергла ее, даже не повидав.

И они решили никогда больше не встречаться.

Он даже не допил сладкое вино, которое налил себе в бокал.

– Сыграй, – попросил он, указав на рояль.

– Давай сыграем что-нибудь вместе, – сказала она.

– А ты любую музыку можешь сыграть на фортепиано?

– Любую.

– Я тоже.

– Наверное, это у нас семейное.

– Да, Мисаил тоже это умел.

– Кто такой Мисаил?

– Мишель. Моего отца звали Мишель. А мама звала его: Мисаил. Это единственное воспоминание, которое я сохранил о ней. И время от времени кто-то у меня внутри шепчет это имя. Как это назвать по-французски?

– Понятия не имею, да и бог с ним. Мы можем сыграть в четыре руки какое-нибудь трио Гайдна, – я их видела там, на журнальном столике.

– Хорошо, давай.

Она пошла за нотами.

Поставила ноты на пюпитр рояля.

Стоя рядом, они прочитали партитуру.

Сели рядом на банкетку перед инструментом.

Она дрожала от горя.

Они закрыли глаза.