Вильгельм Завоеватель - [50]

— Неужто она могла его защитить — просто удивительно!

Изрубленная кольчуга соскользнула на землю, и от нее оторвался капюшон.

Те, кто прежде видел герцога лишь издали — во главе ли войска, или на троне, — теперь могли ближе разглядеть его могучее тело. И снова кто-то изумился, высказав вслух, что подумали все:

— Какая стать! Воистину королевская стать!

Ему вторил другой голос:

— Разве кто-нибудь сравнится с ним? Никто: ни Роланд[48], ни доблестный Оливье[49]!

И тут вдруг из сотен, нет, тысяч глоток вырвался слитный громогласный победный клич. Герцог попросил тишины и объявил:

— Да, друзья мои, мы победили, и за это в первую голову я хочу поблагодарить ее величество Доблесть, ибо с ее помощью победа досталась нам. Я благодарю всех вас, рыцари, оруженосцы, наемники, добровольцы. Я говорю спасибо и вам, павшие други. Велико наше горе, и никакая радость не способна скрасить его, ибо скорбь по погибшим братьям разрывает сердца наши — еще долго ничто не сможет их утешить.

Глава XIX ЭДИТ ЛЕБЕДИНАЯ ШЕЯ

На другой день мы отделили тела наших воинов от останков англичан, и погребли их с почестями. Какой тягостный, горький труд выпал на нашу долю! Почти всех погибших мы захоронили нагими, без кольчуг, потому как они были в большой цене, а убитым отныне без надобности. Сняли мы доспехи и с англичан. Наутро к Вильгельму из Лондона прибыли благородные дамы в сопровождении родни и челяди. Они умоляли герцога позволить им отыскать тела погибших мужей и предать их земле по-христиански. Но тут вмешался непреклонный епископ Одон:

— Сие будет не по справедливости! Они стали за неправое дело и своею смертью искупили безрассудство Гарольда. Они и сами превратились в клятвопреступников — так пусть же остаются там, где их настигла смерть, на растерзанье птицам да волкам: ибо недостойны они быть преданными земле, святыне святынь, и покойно ждать воскрешения.

Однако Вильгельм, будучи по натуре великодушным и отнюдь не мстительным, повелел ему молчать и внял мольбам вдов павших врагов. Они не без опаски присоединились к нам, охваченные безутешным горем, и принялись искать — кто горячо любимого отца, кто брата, кто супруга. Я не мог вынести их слез и отвернулся, потом мне и вовсе сделалось невмочь, и, выслушав насмешки Герара, я побрел к лагерю. Но вскорости он и сам поспешил за мною следом.

— Мне тоже, — признался он, — что-то тошнехонько. Сердце просто разрывается!

Но тут Герар снова отпустил какую-то шутку: друг мой силился не выдать свое состояние. Юности кажутся противоестественными кровь, боль, смерть, и я понимал, что он шутил, несмотря на то, что его душу, как и мою, терзали странные, противоречивые чувства.

О том, как был погребен Гарольд, ходили разные кривотолки. Сказывали, к примеру, будто бы герцог наотрез отказался выдать его останки графине Гите, матери короля, «даже когда та предложила отдать столько золота, сколько весит его тело». Еще говаривали, будто злой шутки ради он передал Гарольдовы останки Вильгельму Мале, чтобы тот закопал их на морском берегу, который Гарольд так и не сумел отстоять. Но сир Вильгельм никогда не пал бы так низко. Ежели говорить начистоту, он не мог ни возвратить их Гите, ни закопать на берегу, потому как поутру тела Гарольда мы не нашли. С убитых уже сняли и доспехи, и регалии. Вершина холма, где недавно полоскался на ветру королевский штандарт, была усеяна голыми телами англичан, и почти все они оказались изувеченными до неузнаваемости.

Потом к герцогу пожаловали два монаха из Уолтхэмского аббатства, что некогда основал Гарольд. Они были с ним и при Гастингсе — молились за спасение его души в знак признательности за щедрость к ним самим и к их обители. В кровавой резне они уцелели лишь чудом. И вот теперь пришли за телом своего благодетеля. Вильгельм сказал, что они могут забрать его, коли отыщут, Монахи, однако, хотя и входили в ближайшее окружение Гарольда, так и не смогли опознать его среди скопища убитых. Тогда они отправились в Лондон и вскоре воротились назад, в Гастингс, с той, которая больше всех любила Гарольда и которую Гарольд любил как никого другого, — Эдит Лебединой Шеей, писаной красавицей, хрупкой и изящной, с кожей точно снег. Монахи повели ее на вершину холма. Там, трепещущую от горя и отчаяния, ее подвели к мертвым, и она склонялась над каждым, словно в молитве. Но вот она признала в одном из убитых Гарольда — по каким-то тайным, только ей одной ведомым признакам, и велела переправить его в Уолтхэмский монастырь. Я не знаю, что сталось с нею потом. Она вошла в мой рассказ затем, чтобы тут же исчезнуть, — дивный цветок, нежданно возникший посреди кровавой, смрадной бойни, на которую у меня больше не было сил глядеть. Мне и сейчас, спустя годы, претит вспоминать об этом — и я, ничуть не сожалея, позволю себе опустить здесь подробности этого кошмарного воспоминания.

Многие из нас считали, что внесли достойную лепту в победу и теперь с нетерпением ждали, когда корона, оброненная Гарольдом, украсит чело Вильгельма и когда Вильгельм, как обещал, начнет распределять имущество побежденных. Однако герцог, на чью долю в юности выпало немало лишений, знал, что долготерпение есть величайшая из добродетелей. Он понимал, что Англия пока только потерпела поражение, но еще не покорена. Его весьма беспокоили северные земли и странное молчание графов Эдвина и Моркара — они как будто в воду канули. И тогда он решил перво-наперво захватить Лондон.