Виленские коммунары - [7]

— А это что? А это что? Кто мне откупит?..

И все же что-то нужно было делать с сыном. И вот однажды она встретила на улице жившего по соседству мужа Добки, известного всем Брудянишкам грибника Зелика. Бабушка — маленькая, придавленная к земле, он — высокий, сильный, с большой окладистой бородой во всю грудь. А главное — у Зелика была умная голова под бедной ермолкой и доброе сердце под истрепанным, засаленным лапсердаком. И он сказал бабушке весело:

— Уй, Агата, Агата! Ну что ты горюешь? Это растет твое счастье! Богатство твое растет!.. Почему бы тебе не отдать его в учение?

— Мой ты Зеличек! — согласно закивала головой бабушка. — Может, оно и так. Но какой я могу дать себе совет своим глупым бабьим умишком? Ты бы посоветовал. Ты — мужчина…

— Пш-ш! — скромно улыбнулся польщенный Зелик. — И что тут думать! Есть тут о чем думать! На этих днях я собираюсь везти боровики в Свентяны. Посадим твоего Михасика на воз и покатим в город.

Насушила бабушка сыну в дорогу котомку сухарей, залатала все его вещички, вычистила, перестирала, завязала в платочек рубль и спрятала ему за пазуху…

Привела, усадила на груженный боровиками воз, поплакала — и с веселым Зеликом, человеком такой же легкой руки, что и его жена Добка, выпроводила в свет, а вернее сказать, в город Свентяны…

Так теплым, погожим осенним днем укатила из деревни в город еще одна бедняцкая душа. В городские пролетарии.

VI «ГОГЕЛИ-МОГЕЛИ»

Редкая птица долетит до середины Днепра…

Н. В. Гоголь

Добродетельный Зелик сразу же пристроил малого в сапожную мастерскую пана Холявского, на Чеботарной улице. Счастью моего отца не было ни конца ни края — от одной лишь мысли, что вот он выйдет в люди, будет сапожником, научится тачать сапоги, деньги большие зарабатывать… И если первое время он плакал, забившись в темный уголок, вспоминая мать и такие милые теперь его сердцу Брудянишки, то только по молодости. На новом месте ему все нравилось. Прежде всего понравился сам пан Холявский, коротенький, пузатенький человечек на кривых ножках. Щечки у господина Холявского были румяные, глазки мутные, но добрые, заплывшие жирком. Он никогда никого не бил, разве что иной раз легонько дергал за ухо и не столько со злостью, сколько шутливо приговаривал:

— Ну, пан хам?' Пся крев, пся крев!

Кажется, понравилась поначалу и хозяйка, госпожа Холявская, пани Барбара. Она была толстая-толстая, как бочка, и такого же маленького роста, что и пан Холявский. Зато, не в пример мужу, бойкая, живая. Тот был молчаливый, эта — крикливая. И кричала она тоже не столько со зла, сколько по своей чисто женской натуре. Дергала же не за ухо, а за волосы, приговаривая:

— Чтоб ты околел, холера, холера!

Привыкший с малых лет к дисциплине, отец мой не очень-то обращал внимание и на придирки старшего мастера Севрука, пьяницы, каких свет не видывал. Многим, как известно, пьянчужки даже нравятся. Детям, например, выходки пьяниц просто доставляют удовольствие, а собаки на пьяных даже не лают, предпочитая обежать их стороной, чтобы не зацепиться. Мастер Севрук, однако, не был забавным пьяницей. Худой, желтый, с выбитыми передними зубами, он одним своим видом скорее отпугивал… Мальчика же он попрекал всегда одним и тем же:

— Эй, лапотник! Давно ли бросил лапти на заставе? — И ни с того ни с сего вдруг легонько бац под челюсть. Если у мальчика выступала на языке кровь, Севрук расплывался в улыбке — злой, но из-за беззубого рта казавшейся даже добродушной. Смеялся, будто ничего ровным счетом не произошло, и подбадривал парнишку: — Ну, разиня, сопли утри!..

Но у отца уже был и защитник — молодой мастер Василевский, родом из Вильно. Он в таких случаях тут же осаживал Севрука:

— У этого лапотника хоть какой ни есть, а деревенский капот, а на тебе и того нет, гляди, голым телом светишь. Так что прикусил бы язык!

Нравились отцу и ученики-подмастерья. Их было здесь человек пятнадцать — двадцать. Такие же подростки, как и он, из деревень или из местечек, только постарше и посмелее. Понятно, больше отыгрывались на младших. Случалось, даже били. Особенно преуспевал сын Севрука. Но здесь все были равны, и никто никого не дразнил свинопасом. Что всего больше понравилось отцу у пана Холявского — это еда: каждый день на обед борщ и каша с салом или льняным маслом, а на ужин гороховый суп, а иногда и кулеш со шкварками.

Кухарка, тетка Анеля, отроду глухонемая, стряпала вкусно. Но припрятать что-нибудь от «порциона» ей не удавалось — пани Барбара зорко следила за каждым шагом кухарки. Правда, со временем стало немного приедаться: изо дня в день одно и то же. А частенько еды просто было мало, особенно когда старшие подмастерья приналягут и придвинут бачок поближе к себе… Тем не менее все это было счастье, счастье, счастье… Отец понимал, что наконец-то выбивается на дорогу. А ведь дети многое понимают не хуже взрослых.

Тетка Анеля, по доброте душевной, жалела его, ласково мычала, когда хотела что-то сказать, а нередко и потчевала от своей порции.

* * *

Работали в мастерской пана Холявского только четыре дня в неделю, от среды до воскресенья. Но зато и работали! По восемнадцати часов в сутки сидели сиднем… Кое-кто из менее выносливых засыпал на работе и, сонный, валился из-за столика на пол, под общий смех. Таких окатывали водой.