Виленские коммунары - [10]

VIII ПОТЕРЯННЫЙ ГЛАЗ

То падымаўся люд скаваны…

Янка Купала

Фабрично-заводских рабочих в Вильно было в ту пору тысяч пять. Больше всего кожевников — до тысячи человек. За ними, по численности, шли рабочие мармеладной фабрики, винокурен, спиртоводочных и пивоваренных заводов, лесопилен, мельниц, кирпичных заводов. Куда больше было ремесленников — тысяч пятнадцать. Среди них на первом месте сапожники и портные. Много было столяров. Затем шли чулочники, кондитеры, пекари, табачники, папиросники, рабочие мастерских по изготовлению конвертов, карандашей, цветочники, щеточники, пуговичники, жестянщики, медники… Чулочница зарабатывала в то время в Вильно копеек шестнадцать в день, и это было хорошо. А если шляпница зарабатывала в день копеек двадцать — двадцать пять, она уже считалась аристократкой.

Несмотря на кустарный характер большинства Виленских предприятий, здесь уже в конце восьмидесятых годов прошлого века возникают революционные кружки рабочих. В них работали Иогихес-Тышка, Раппопорт, известный впоследствии всему миру Феликс Дзержинский и другие видные руководители Виленского рабочего движения.

* * *

Участником одного из таких кружков становится в конце девяностых годов и мой отец. Странствия по разным городам, знакомства со многими людьми открыли ему глаза на жизнь.

Первая революционная прокламация попала ему в руки, когда он жил в Петербурге; от кого и как — он и сам не мог потом вспомнить. Но, сочувствуя революционному движению, отец долгое время не знал, где они, эти революционеры, как их найти, чтобы присоединиться. И вот однажды, в воскресенье, заходит Василевский. Посидел, поговорил. Вспомнил моего дедушку, который все еще пропадал где-то в Сибири. Вспомнил Холявского и еще раз посмеялся над тем, как отец укусил пани Барбару… И вдруг говорит:

— Сходим-ка сегодня к моему брату в гости…

— Что ж, сходим.

Его брат, Ладислав Василевский, был сапожником. Имел свою вывеску на Кальварийской улице, за Зеленым мостом. Там и жил.

По пути Василевский, подшучивая, говорит:

— Только не очень-то хвастайся, что был сегодня у моего брата. И женке, смотри, ни слова…

Отец решил, что предстоит выпивка, и, тоже шутя, ответил:

— Ну, сперва поглядим, какое будет угощение.

— Пиво будет новое, — загадочно намекнул Василевский.

Заговорили о погоде…

Когда пришли, у Василевских уже собралось несколько человек, все не знакомые отцу. Будто бы кожевники, но, возможно, и сапожники. А на столе один чай с дешевым сольтисоном и черным хлебом. «Ну и угощение!» — усмехнулся про себя отец. Но скупости хозяев не удивился: где ты наберешься на такую компанию!

Последним пришел наконец самый знатный гость, которого больше всех ждали, — молоденький доктор Домашевич. Недавно он сдал экзамен на врача и еще донашивал студенческую куртку с пуговицами, украшенными царскими орлами. Выпив всего лишь один стакан чаю, правда, крепкого, и не вприкуску, как все, а внакладку, и даже не дотронувшись ни до хлеба, ни до сольтисона, закурил господин доктор папироску, откинулся на спинку кресла и сказал:

— Ну так вот, товарищи…

«Товарищи»! У отца даже мурашки побежали по спине, сердце замерло… Впервые за всю свою жизнь услышал он это слово, произнесенное вот так, запросто, и обращенное к ним, к рабочим… А доктор и пошел, и пошел. Целую лекцию прочитал о том, что и как нужно сделать, чтобы свергнуть царизм, освободить рабочий класс от ярма капитализма и построить социализм…

И всю ночь, придя из этих «гостей», от этого «нового пива», домой, отец ни на минуту не заснул. Все лежал и все думал…

* * *

Потом были еще сходки, но неожиданно оказалось, даже довольно скоро, что тут что-то вроде и не так… Сначала было немного смешно. А потом стало досадно. Выяснилось, что доктор Домашевич — ярый литовец. И часто всю свою лекцию с политической экономии сводит на то, что наш край — Литва, а мы — литовцы, только сильно ополячились или сильно обрусели. И внушал товарищам по кружку, чтобы считали себя литовцами и говорили по-литовски… Отец же мой, да и почти что все в организации, литовцами себя не считали, говорить по-литовски не умели и учиться говорить особенного желания не имели…

И вот на одной из сходок у того же Ладислава Василевского появился Станислав Тарусевич. Позже его прозвали «Очкариком» — больно большие носил очки. И хотя он был сыном помещика откуда-то из Минской губернии, но за рабочих стоял горой и был убежденный «международник», интернационалист, стало быть.

Вскоре все члены организации из числа рабочих — среди них и мой отец — литовца оставили и перешли к Тарусевичу. Работа закипела. Связались с товарищами из депо Виленского узла, протянули нити в Минск, Гродно, Двинск.

* * *

А потом, и очень скоро, моему отцу выбили левый глаз. На всю жизнь остался одноглазым…

В начале лета на улице виленского предместья Новый Город, где жила, да и теперь живет больше беднота, рабочий и ремесленный люд, собралась большая толпа. Ее вел молодой, отважный, энергичный парень, еврей, сапожник Гирш Лекерт, боевик виленской организации Бунда. Отец был в числе его ближайших помощников. Толпа устроила налет на полицейский участок и успешно отбила арестованных товарищей. Об этом первом массовом выступлении виленских рабочих написано немало. Но вот нигде не сказано, что во время этого выступления мой не в меру горячий отец камнем ловко пробил макушку одному низенькому городовому, а другой городовой, ростом повыше, замахнулся револьвером — и бац отца по самому глазу. С поля боя отца вынесли без сознания. Но хорошо, вынесли и спрятали: полицейским ищейкам так и не удалось его арестовать. Доктора боялись, что он совсем ослепнет. Один глаз спасли, а пострадавший вытек. Не ради пустого дела лишился отец глаза, а все же порой становилось ему обидно, что сгубил красоту в молодые годы. Утешал себя, рассказывал, тем, что хоть правый не выбили. Невелика утеха! Да ведь чем-то утешаться надо…