Виктория - [11]

А мутные воды Тигра бесновались, как песчаный смерч, сотрясающий крыши городских домов. Ярость реки наводила ужас. Ей вдруг показалось, что вода как раз стоит на месте, а бурлящий поток — это она, толпа и мост. Потом все вылетело у нее из головы, когда на полдороге к мосту она увидела человека, которого люди по злобе столкнули с переполненного тротуара на мостовую. Он все пытался вернуться на тротуар, но жестокие руки и ноги с хохотом выпихивали его обратно, к рычащим моторам и скачущим лошадям, и он бежал и раскрытым ртом ловил воздух, пока не сдался и не отказался от попыток вернуться в толпу, его изрыгнувшую. Перед ним мчалась тяжелая, груженная ящиками телега, и босой кучер, держа лошадей под уздцы, бежал перед ней. А позади ехала карета с седоками, блестящая, с откинутым кожаным верхом, и люди в ней напряженно улыбались с высоты своих прыгающих сидений, а кучер бежал впереди и изо всех сил старался успокоить и их и коняг. И потому Маатук Нуну вынужден был скакать в диком темпе, задаваемом спереди и сзади, телегой и каретой, и с него даже и на этом ледяном ветру градом катил пот. Несмотря на богатство, нежданно-негаданно ему привалившее, одевался он в традиционную одежду, и сейчас этот роскошный кафтан его стеснял, да так, что пришлось скинуть плащ из верблюжьей шерсти и перебросить его через плечо, как полотенце после купания. Горб на спине торчал всем напоказ позорным клеймом, будящим в людях темные страсти. Он и в детстве-то не участвовал в беготне ребятишек их переулка. А теперь вот скакал по мосту, смешно размахивая руками, как неуклюжая курица, силящаяся взлететь. От страха за Маатука Нуну Виктория позабыла про собственные беды. В этом городе плоских крыш он был темным пятном, о котором следовало бы молчать. Многим было удобно вообще не замечать его существования. Были и такие, кто называл его «сатаной». Возможно, у обитателей суровой пустыни этот закон укоренился издавна: жестокость к отличному, к пораженному увечьем, к животным, не выполняющим своих обязанностей, как положено. Коня, который в поездке поскользнулся и захромал, возница стегал кнутом до крови. Дети издевались над кошками и преследовали беспомощных стариков. Подростки выходили погоняться за душевнобольными; а те, вопя от боли, спасались от своих преследователей или же стояли и хохотали дурацким смехом под градом мусора и камней, которыми их забрасывали. Человека, оступившегося в дождь и шлепнувшегося лицом в лужу, ждали скорее насмешливые лица, чем руки, протянутые для помощи. Виктория понимала, что фигура этого подпрыгивающего горбуна даст взвинченной толпе ту разрядку, которая нужна для выхода ее темных страстей. По испугу в глазах Маатука было видно, что он и сам прекрасно сознает, что вот-вот пробудит дьявола, засевшего в их сердцах. Люди ухмылялись, и хохотали, и грубо орали: «Беги, отцом проклятый, беги!» Кучер, мчащийся перед каретой, просвистел над его головой хлыстом в зеленых бусинах, и толпа взвыла. В стране, где правит тирания, нет тирана страшнее толпы. Те, кто подобрей, притихли, у них смелости не хватало протянуть руку и поднять беднягу на тротуар. Красные шлепанцы Маатука Нуну щелкали, как языки. Было видно, что он, несмотря ни на что, из последних сил пытается сохранить достоинство. Однако подобным созданиям гордость и самоуважение иметь не положено. В глазах толпы такая гордость — просто надувательство, особенно если она мешает представлению. Маатук поскользнулся, и на минуту показалось, что вот-вот он, этот горбун, рухнет и поползет на четвереньках. Хохот толпы заглушил даже рев реки. Кнут кучера просвистел снова, на сей раз он хлестнул по плащу, перекинутому через измученное плечо, и запутался в его полах. Будто ящерица, которая в минуту опасности сбрасывает хвост, скинул Маатук Нуну свой плащ, отчаянным прыжком добрался до ехавшей перед ним телеги и ухватился за нее сзади. Виктория едва успела заметить, что телега эта тянет его, как растерзанный мешок, и потом он растворился в хохочущей толпе.

И этого вот мужчину Наджия много лет назад наметила ей в суженые! Его мать, может получив какой-то намек, отрядила к ним Джамилу, и та пришла во Двор, расфуфыренная, размалеванная и улыбающаяся, как оно и положено свахе. Сперва они решили, что она постучалась в дверь по ошибке. Такая была смешная в своем широченном цветастом платье, видно полученном за услуги от какой-то толстухи. К тому времени была она уже вся высохшая, в ней не было ни капли свежести, и потому выкрашенные хной ступни ее ног и намазанные чем-то ржавым губы выглядели комично. Щеки из-за отсутствия зубов ввалились, и от этого резко выделялись синие точки татуировки на подбородке. Она уселась, расставив ноги, с вызывающим видом дешевой шлюхи, закурила вонючую сигарету и хриплым голосом приказала поживее поставить на огонь чайник. Йегуда, который из-за болезни оказался в тот день дома, тут же удалился в аксадру — из отвращения к ее подведенным углем глазам, стреляющим во всех направлениях.

— Дайте ей чего-нибудь поесть и попить и пусть убирается! — процедил он сквозь зубы и обмахнул бледное лицо тяжелым веером.