Виктор Цой. Литературно-художественный сборник - [19]

Артем, что называется, передал нас с рук на руки Сережке и горячо всех поблагодарил. Он был искренне растроган и ужасно доволен удачно проведенным экспериментом по внедрению в столицу панк-рока. Итак, наш менеджер простился с нами, узнав предварительно, нет ли у нас проблем. Проблем не было, и мы отправились с Рыженко в гости к его друзьям, где нам пришлось дать еще один концерт, правда, на этот раз уже камерный — тихий и пристойный. Все уже устали бесчинствовать и хотели спокойно поесть и отдохнуть. Рыженко спел нам несколько своих песен, несколько взбодрив уставших битников, — это был настоящий артист, он проигрывал каждую песню как маленький спектакль с захватывающим сюжетом, это было эдакое "фэнтези" — "Алиса в стране чудес" или что-то вроде того, это было просто здорово. Мы были трезвы, довольны всем и всеми, ну и собой, разумеется. Все шло как по маслу. Обменявшись телефонами с Рыженко и его друзьями, мы отправились на вокзал, где без проблем купили билеты, сели в поезд и преспокойно, в сладких снах доехали до Ленинграда — воистину, судьба хранила нас от неприятностей, которыми могли бы закончиться наши музыкальные игры.

Мы не занимались политикой в отличие от всего многонационального народа и, естественно, не были теми кухарками, которым наши мудрые вожди могли бы вручить бразды правления государством. Я приходил к Цою в "дом со шпилем" на углу Московского и Бассейной, мы сидели и слушали Костелло и "Битлз", курили Беломор, пили крепкий сладкий чай, которым нас угощала Витькина мама, потом ехали ко мне на Космонавтов, слушали "Ху" и "ЭксТи-Си", потом… Выбор был широк — идти к Олегу и слушать "Град Фанк" и "Джудас Прист", идти к Свину и слушать Игги Попа и "Стренглерз", ехать к Майку и слушать "Ти Рекс", пить кубинский ром с пепси-колой и сухое, ехать к Гене Зайцеву, пить чай и слушать "Аквариум"… И говорить, говорить, говорить обо всем, кроме политики и футбола.

Мы были полностью замкнуты в своем кругу, и никто нам не был нужен, мы не видели никого, кто мог бы стать нам близок по-настоящему: по одну сторону были милицейские фуражки, по другую — так называемые шестидесятники — либералы до определенного предела. Тогда они нас не привлекали. Я знаю много имен настоящих честных людей этого поколения — и тех, кто погиб, и тех, кто уехал, но это единицы, и имена их так растиражированы, что покрывают собой все то же серое большинство, но теперь уже либеральное, которое стоит с застывшей ритуальной маской светлой интеллигентной печали на лицах под песни Окуджавы, а потом вдет ругать КПСС в свои конторы, чертить чертежи новых ракет и пить водку на лестничных площадках своих учреждений.

Заходили мы иногда и к Гене Зайцеву — я уже упоминал это имя. Гена был плавным ленинградским хиппи, и в его квартире (вернее — квартирах. Гена был одержим обменом жилплощади — он хотел жить в центре и с каждым годом все ближе и ближе к нему подбирался) было много интересного: кипы фотографий разных хипповых тусовок, горы самиздата, полки, заставленные альбомами с различной музыкальной информацией, книги, пластинки и прочие атрибуты независимого молодого человека. С Геной я познакомился на пластиночном "толчке" и одно время бывал у него довольно часто — меня интересовало все новое, а о хиппи я знал очень мало. Цой тоже порой захаживал со мной к Гене, но относился к его убеждениям скептически, как и я через некоторое время стал к ним относиться. Все-таки хиппи — это было четкое сообщество, все тот же коллектив с какой-то своей иерархией, своими законами, со своим специальным языком, который сейчас ошибочно называют слэнгом.

А какой же это слэнг — просто искаженные английские слова, и только, которые, будучи произнесены правильно по-английски, означают то же самое, что и на хипповском слэнге. Хиппи нам быстро надоели, но с Геной у нас остались хорошие приятельские отношения, не затрагивающие его идеологию. Он знал практически всех ленинградских музыкантов, сам время от времени устраивал концерты, знал все последние рок-новости, и у нас всегда было о чем поговорить. И мы говорили, гуляли, бродили по городу, радовались солнцу, снегу, весне, осени, лету, траве, домам вокруг, друг другу — радовались почти всему. А на то, что не радовало, просто не обращали внимания.

Зима подошла к концу, я всю весну прорепетировал с Пашей Крусановым в его группе "Абзац", где игралось нечто аквариумоподобное, а Цой написал несколько новых песен, в том числе "Бездельника № 1":

Гуляю, я один гуляш.

Что дальше делать,

Я не знаю.

Глава 3

Лето — золотая пора для битничества. Зима тоже для этого золотая пора, так же, как весна и осень, но летом меньше проблем с одеждой. К этому лету Цой сшил себе штаны-бананы. Шить он не умел, и это была его первая портновская работа. Но штаны получились ничего себе, правда, без карманов — он еще не освоил такие детали. На процесс изготовления этих брюк ушло довольно много времени — битники ко всему подходят творчески. Надо сказать, что Цой неплохо рисовал: у него за плечами была художественная школа, и некоторое время он учился в Серовнике — художественном училище, откуда ему пришлось уйти за то, что он чрезмерно, по понятиям педагогов, много времени тратил на гитарные экзерсисы. Это шло в ущерб изучению истории КПСС и других важных дисциплин, без знания которых абсолютно немыслим нормальный советский художник. Цой поступил в ПТУ и стал учиться на резчика по дереву — с пространственным воображением у него все было в порядке, и он, распоров старую школьную форму, соорудил выкройку модных "бананов".