Вихря - [2]

Лес по берегу темный, незнакомый, с виду — нехоженый. Ребята круг лагеря порыскали — а были у нас и такие, что испокон по лесам шастали, охотой промышляли — то же сказали: нет тут разбойников, вообще людей нет.

Мои ратники отужинали и спать полегли. Одни дозорные остались.

Только поспать-то мне не дали в ту ночь. Не разоспался еще, как будит меня дозорный — чернявый такой, суетной, меж собой мы его Жуком прозывали, а имени я теперь и не вспомню. Трясет за плечо, на реку указывает, а сам пальцем грозит, молчи, мол, воевода. Я сперва глянул: луна светит, вода плещет, ночь как ночь — выругать шутника хотел, а потом пригляделся получше и только рот разинул. Слетелись к берегу птицы, крупные, черные, ровно вороны, поодаль от стана нашего широким кругом на поляне расселись и начали перьями трясти. А перья-то с них посыпались, в стороны полетели… и сами они выросли, поднялись. И вот уж не птицы, а молодцы на поляне, собой статные и при оружии — кольчуги серебром играют, у одних за спиной луки белеют да полны тулы стрелами щетинятся, у других — мечи на поясе. А после в середку круга иная птица слетела, поменьше и ровно серая. Сесть не успела, обернулась девой юной, да такой красавицей, что и в сказках нечасто поминается.

Жук-то мой, храбрец-вояка, перетрусил:

— Что ж это такое, воевода? — шепчет. — Нечисть на нашу погибель пожаловала или птицы райские с добрыми вестями?

— Вот у них мы и спросим, — говорю, а сам навстречу поднимаюсь.

Но тут дева меня увидела, уставилась глазищами… а глаза у нее и не темные, но жгут жарче огня; и не светлые — но до костей промораживают. Я пока ей в очи-то глядел, не заметил, как она близко подошла: глазищи — зелень, косы — медь. Платье на ней, что вода струится, насквозь светится, а под ним — нагая, бесстыдница… И вороны ее ни на шаг не отстают.

— Будь здоров, Богдан-воин, — молвила девица. — Как спится тебе на сырой земле, на росистых травах? Не жестко ли, не холодно?

Я, хоть и оробел сперва, а не растерялся.

— И тебе блага, дева-птица, — отвечаю. — Жестко спать мы, княжьи люди, привычные, а вот красы такой прежде видеть не доводилось. Да и чудно мне: ты меня по имени величаешь, а я твоего не ведаю. Кто ты будешь, гостья? И кто эти молодцы — твои ль они, или ты — их?

— Гостья? — рассмеялась она, словно зимний родник по наледи зазвенел. — Не я тут в гостях, Богдан-воин, а ты непрошеным явился! Молодцы эти — лесного государя стража, сама я — дочь его младшая, любимая. А имени моего знать тебе не надобно — много власти заберешь.

Тут Жук мой совсем от страха потерялся. Бухнулся девице чудной в ноги, подол в лапищи сгреб и запричитал:

— Матушка-государыня! Не погуби! Не со злом мы в угодья твои сунулись — мы Миройку-злодея воевать идем, а в лесах нам и нужды нет!..

И так кричал, паршивец, что весь стан перебудил. Начали мои ратники глаза тереть да озираться.

А царевна лесная только смеется:

— Да зачем мне губить тебя, дурачок! Я проведать пришла. Нечасто в наши дебри люди захаживают, а тут вы на ладьях. Вот и захотелось мне глянуть — каковы?

Тут уж я не упустил… что, рыжая, не веришь? А вот зря ты не веришь — дядька Богдан тебе не тот врун, что в нашем ручье говорящего осетра поймал. Как было, так все и сказываю.

Ну вот и говорю я, значит:

— Нет, говоришь, зла у тебя к людям, царевна? Тогда не откажись хлеб с нами преломить и вина нашего отведать. Кто от единого хлеба вкушает, те перед богами — братья, ведают ли об этом в твоих лесах?

— Что ж, Богдан-воин, — ох, и хитро она тогда улыбалась, — мирным гостям мы всегда рады. Преломлю с тобой хлеб и вина выпью, угощай.

Ребятам моим только кивни — вмиг скатерти настелили, яства, чем богаты, разложили. Да брагу нашу, что по ошибке у князя увезли, выставили. А после усадили гостей, да и себя не забыли. Вот смотрю: едят наши лесные гости, а пуще всего на брагу налегают. Нравится им угощение. И вот уж пошли между ними и моими ратниками разговоры да веселье: кто песни петь затевает, кто в цель стрелять или рукоборствовать, а кто и на мечах потешиться. Но все чинно, уважительно…

И царевна прекрасная тоже бражки отведала. Раскраснелась вся, так жаром и пышет, и все ближе, теснее ко мне жмется… а чего ты так смотришь? Я тогда о-го-го какой был! Девки, все, какие ни есть, глаз не сводили, вот и ей, птице лесной, приглянулся. Прижималась она да за руку брала, а потом к уху приникла и давай шептать:

— Люб ты мне, Богдан-воин. Давно люб — много дней кругом летаю, за твоей лодкой слежу. Идем со мной в лес, душа моя! Идем — не пожалеешь.

— Да как же это, царевна? — говорю. — Не можно мне. Меня дома жена молодая ждет, первенца носит. Хороша ты, царевна, не хочу тебя обидеть, но она-то, Любушка моя, сердцу ближе.

— Так разве я в жены к тебе прошусь? — говорит. — Только ночь эту со мной будешь, а потом верну тебя твоей Любушке. Вот ты говоришь, жена твоя первенца ждет… счастливая. А я как же? Разве много мне нужно — ночь с любимым и долгие годы памяти?

— Да что ж я, — отвечаю, — один на свете? Вон у тебя какие молодцы! Неужто ни один девичье сердце не тронул?

— Молодцы? Это стража моя, Богдан. Они отцу верны, а меня… то ли берегут, то ли стерегут — я и сама не знаю. Проклята я. Прогневил отец Перуна раз. Узнал, что молния спалит самый большой дуб в роще, восстал на бога, а тот разгневался и всю рощу сжег. Моя это роща была, Богдан. С тех пор нет у меня дома, негде гнездо вить, не с кем птенцов растить, вот и мечусь по миру кукушкой серой неприкаянной. Слышал, поди, крик-то мой над рекой? Давно бы сложила крылья, на камни бросилась, да стража отцова не позволит.