Вице-президент Бэрр - [12]
Мадам швырнула меня на скамейку, затем сама шумно села, словно рухнул праздничный шатер. Красные птички над нами засуетились в ветках.
— Шарло, вы должны быть моим другом.
— Но я и так ваш друг…
— Полковник вас обожает, считает умницей.
— Ну что вы…
— А с виду про вас не скажешь, что вы умница. У вас слишком широко расставлены глаза. Вы гораздо умнее Нелсона Чейза, который женился на моей adorable[31] племяннице, наврав, что у него есть деньги. Но это давняя история. Если он, правда, осчастливит ее, я готова платить. Почему бы нет? Мне нравится вносить немножко douceur [32] жизнь других людей.
Мы смотрели, как английские моряки с ленточками и их покладистые девицы шли, покачиваясь, по зеленой набережной Бэтери. Когда солнце достигает зенита, я не могу думать ни о чем, кроме Розанны Таунсенд и утех ее заведения.
— Шарло, полковник хочет меня разорить. — Мадам даже не дала мне ответить. — Нет, нет. Это не жестокость. Он неспособен на низость. Но у него мания величия. Он запустит руки в мое маленькое состояние. — Маленькое состояние! — И он разорит меня, он растранжирит мои деньги на заселение Техаса немцами. А я ненавижу немцев, и мне плевать на Техас.
— Полковник часто действует сгоряча.
— Вы должны поговорить с ним. Я знаю, вас он слушает. Он сказал мне, что вы пишете его biographie[33], желаю вам удачи, mon petit[34]! Не хотела бы я копаться в его жизни. — Она схватила меня за руку. — Убедите его, что гусыня только тогда несет золотые яйца, когда с ней обращаются прилично. Уговорите его насчет техасского капиталовложения. Скажите, пусть вернет деньги, я не потребую процентов. Я даже что-нибудь ему подарю. Например, новое помещение для его конторы. Je redoute[35]Рид-стрит. Я безрассудно щедра, когда со мной обращаются по-хорошему. Вы должны быть моим союзником, Шарло.
Я обещал ей помочь. Пока я клялся в верности, одна из прелестных красных птичек оставила зеленоватое пятно на плече мадам. Не ведая о таком благословении, она позволила мне проводить ее до золотой кареты.
С нами поздоровался Сэм Свортвут. Он таможенный инспектор нью-йоркского порта. Президент Джексон назначил его на эту должность всем на удивление, ведь Свортвут убежденный бэррит.
Мадам радостно приветствовала Свортвута. Инспектор тоже был сама приветливость и простоватая прямота.
— Что ж, наконец-то вы окрутили старика.
— Ну что вы говорите, Сэм! Это он меня окрутил. Чего ж тут удивляться? Разве я не богатая вдовушка? — А ведь, наверное, над ней потешалось целое поколение американцев, вдруг мелькнуло у меня в голове. Куда девались французская претенциозность, притворная сухость: она хихикала, точно девица, по выходе из монастыря встретившаяся со своим возлюбленным. А Свортвут вовсю строил из себя разбитного парня, несмотря на пропитой голос, тусклые глаза и жидкие волосы, зачесанные вперед, как у римлянина.
— Когда вы пригласите меня в свой дом?
— Назовите день, милый Сэм. Мой добрый друг! — Эта декларация адресовалась мне, как медному резонатору. — И преданный полковнику душой и телом.
— Особенно телом, Лиза. Душа — дело темное. — Они оглушительно хохотали, я ничего не понял, да и кто мог это понять, кроме их распутного, аморального поколения. Свортвут часто заходит в контору поболтать с полковником за закрытой дверью. У них столько секретов, у этих старых авантюристов.
Свортвут повернулся ко мне.
— Засвидетельствуйте полковнику мое глубочайшее почтение. Скажите, что я скоро наведаюсь. Скажите, что я не люблю Клея, да для него это, наверное, не секрет. Ну, а когда же вы сами начнете заниматься юридической практикой?
— Видимо, скоро, — ответил я, как обычно.
— У вас лучший учитель в мире, Чарли. Если бы полковник мог учиться у самого себя, он был бы сейчас императором Мексики, а мир был бы гораздо лучше — по крайней мере для нас с вами, Лиза. — Стареющий сатир торжественно поцеловал мадам ручку и отправился на набережную к торговке яблоками.
— Он такой преданный, такой верный! — Настроение у мадам заметно улучшилось, супруг был временно прощен. — Кстати, никто в наше время, за исключением l’Empereur, не умел так располагать к себе и сохранять преданность стольких людей, как полковник Бэрр.
Когда мы садились в карету, я понял, каково быть президентом: на нас все пялили глаза.
— Я думаю, — сказала мадам, упиваясь тем эффектом, который производила карета, — может, нарисовать на дверцах вице-президентскую печать? А есть печать у вице-президента?
Я ответил, что вряд ли бывшему вице-президенту позволят пользоваться эмблемой его бывшей должности. Но мадам меня не слушала; она рассказывала о карете, которую подарил ей император в Ла-Рошели. По-видимому, императорский герб на дверце превратил всех французских полицейских в ее лакеев и французских солдат — в ее личных телохранителей.
— Он был галантен, что и говорить. — Я думал, она о Бонапарте, но она имела в виду Бэрра.
— Конечно, он преклоняется перед вами, мадам. — Почему бы им не помириться, подумал я. Птичкин след высох на ее шелковом плече.
Мадам — то есть Элиза Боуэн — хмыкнула.
