Вибратор - [5]

В первый раз, когда сталкиваешься с кем-то, гневно на него обрушиваешься. Столкновение вызывает ярость. А потом, без малейшего перерыва, сталкиваешься с кем-то еще, а потом — третье столкновение, четвертое, пятое, ты ударяешься о них разными частями тела и чувствуешь — ярость начинает рассасываться, сменяясь медленно исчезающей болью: ярость разбита в осколки, разъята на составные части, ни одна из которых более не является гневом; тело же твое одевает нечто, похожее на прочную пленку тупой ледяной усталости. Желание сшибаться с людьми под немыслимыми углами пропадает, и ты уже не наталкиваешься на них — прогибаешься, тянешься, вскидываешь дрожащие руки, чтобы коснуться тел танцующих рядом, трешься о них. Словно крадешь частицы чужих личностей. Глубоко внутри загорается эротическое возбуждение. Благодаришь себя, что живешь вот так, что не позволяешь ярости овладеть собою. В ситуациях, подобных этой, хочется оказаться в действительно огромном клубе с невероятной, потрясающей акустикой. В клубе, забитом настолько под завязку, что, если поглядеть сверху, танцующие в нем выглядят как ягоды в корзинке. В клубах никогда не бывает пауз между разными мелодиями. Неудивительно — зато очень, очень важно. Ритм безостановочно пульсирует где-то в воздухе, ритм безостановочно пульсирует у тебя внутри, где-то в глубинной глуби твоего тела, ты — покорная жертва звука. Кажется, что тебя здесь и вовсе нет. Кажется: ты — это вовсе не ты.

Мне нужно прикоснуться к кому-нибудь. Если прикоснуться к кому-нибудь слишком трудно, значит, мне нужен повод для прикосновения. Я опасаюсь людей, до которых нельзя дотронуться, опасаюсь тех, чьей кожи не могу коснуться собственной кожей, пусть даже совсем легко, просто ладонью к ладони. Возникает чувство, что на меня вот-вот нападут, ну а тогда я готовлюсь напасть первой. Боюсь, в состоянии самозащиты я окажусь чересчур агрессивной, просто наброшусь внезапно и убью кого-нибудь…

И какого хрена я вообще согласилась участвовать в этой недотраханной дискуссии?

Продолжая тихонько ругать себя последними словами, брожу взад и вперед по уставленным товарами просторам «Семейной выгоды» и более ни черта не делаю. Может, мне польстила возможность сделать себе более громкое имя — примерно то же, что кайф, который я испытываю от того, что теперь меня называют журналистом, а раньше звали всего лишь репортером? Может, я решила, что это будет для карьеры моей полезно — выйти наконец на свет юпитеров? Было дело — я носилась по городу, звонила в двери людей, переживших какие-то трагедии, садилась и спрашивала их и их родных: «Вы можете описать, что вы сейчас чувствуете?» Такая вот милая у меня работка была. Но потом я начала заниматься действительно серьезными случаями типа школьников, подрабатывающих проституцией (называйте как хотите, но проституция — она проституция и есть), а также СПИДом, и наркоманией, и проблемой бездомных, и вариантами решения проблемы бездомных, и малолетними преступниками, и малолетними наркодилерами, и трансплантацией органов, и всеми «за» и «против» эвтаназии и клонирования. И вот когда я начала писать о подобных вещах, да еще и освещая их со своей собственной, необычной точки зрения, имя мое стало привлекать внимание немалого количества людей. Ну вот, а однажды все просто случилось, меня как громом поразило, озарение почище алкогольных, и я подумала: вот оно, детка! Вот он, тот великий прорыв, которого ты ждала! Меня пригласили участвовать в серьезной дискуссии, устраиваемой знаменитым глянцевым журналом.

Темой обсуждения стало: «Что заставляет мальчиков-подростков стрелять в людей?» После жестокого убийства и нескольких покушений, в которых был повинен четырнадцатилетний мальчишка из Кобе, юноши — чаще всего восьми- и девятиклассники — снова и снова убивали и совершали чудовищные преступления — преступления, несомненно, выглядевшие так, будто в них заложено некое скрытое послание. Если женский глянцевый журнал посвящает подобной теме целый выпуск, то одно из двух: либо тема действительно сенсационная, либо журналу катастрофически не хватает идей для нормальных статей. Этот журнал всегда работал с фотографами, известными отличными съемками живой натуры. Я ведь тоже в масс-медиа не так чтоб чужая, мне это было известно. Тут вот в чем фишка: есть фотографы, отлично снимающие живую натуру, и фотографы, отлично снимающие предметы, и журналы работают как с теми, так и с другими. Так что ребята, которые снимают людей, — это ребята, которые снимают людей первоклассно. Ясно. Но все равно я за три дня до дискуссии решила — надо выглядеть на фотографиях как можно лучше. Экстренно необходимо временно завязать с рвотой, очень уж это на коже сказывается. Но как только я стала об этом думать, стресс от категорической невозможности рвать подарил мне бессонные ночи, так что я принялась выжирать дикие смеси из снотворного и алкоголя, и в итоге физиономия у меня чудовищно распухла.

А перед камерами надо выглядеть прилично.

Обстоятельства, увы, оставляли не слишком широкий выбор возможностей. Я решила остановиться на образе эксцентричной, богемной дамы, которая в принципе не слишком-то любит подобные сборища, но зато способна держать себя в руках даже во время самого жаркого спора. Глаза мои так распухли, а мешки под ними были столь основательны, что волей-неволей пришлось прикрыть их очками с бледно-лиловыми стеклами. Химия моя уже начала отрастать, но я как следует поработала с щипцами для завивки и уложила волосы тугими спиралями, ну прямо из парикмахерской, а вдобавок надела фиолетовую шляпку, чтоб отвлечь внимание от своей кожи. Волосы у меня очень объемные, они водопадом вырывались из-под туго прилегающей шляпки — идеально соблюденный баланс, отличный стиль, мне самой и то понравилось. Слушайте, думайте все что вам угодно, но мы же, в конце концов, модный журнал тут обсуждаем!