Ветви терновника - [5]

Подходя к своему дому на Кутузовском проспекте, и прежде чем зайти в хорошо знакомый ему колодец внутреннего двора, Данила невольно придержал шаг, оглядывая строгий монолит здания. Это был его родной район, где он вырос, где ему были знакомы все улицы и переулки, проходные и подворотни, то есть все те места, где разворачивались многие удивительные события неугомонной жизни московских мальчишек. Эта была его маленькая родина, очерченная невидимой границей по периметру здания, построенного в стиле тяжеловесного сталинского ампира, знаменитого своей монументальностью, который, и по сей день, сохраняется в самых красивых столичных постройках. Дом хранил и оберегал своих обитателей, давал им кров, защиту и уверенность в том, что ничего не может случиться со страной, имеющей такую архитектуру и таких строителей. Получить квартиру в таком доме считалось у москвичей того времени большой удачей и служило свидетельством того, что любой его жилец чем-то отличился перед страной, был замечен и награждён, в том числе ключами от вожделенных апартаментов.

Квартира Данилы, а вернее его родителей, могла быть также отнесена к категории разрядных и состояла из довольно большой светлой комнаты, претендовавшей своими арочными окнами и ломанным многогранным эркером с лоджией на роль гостевой залы, двух спален и рабочего кабинета. В квартире была и массивная перешедшая по наследству мебель из красного дерева, и цепные бронзовые люстры, и картины, хотя и малоизвестных, но всё же достаточно реномированных русских художников. Важную роль свидетельства культурного уровня квартирантов играл аккуратный рояль-миньон, если и не фирмы «Бехштайн», но тоже весьма неплохой марки, на котором иногда любила музицировать, особенно в кругу нередких гостей, мать Данилы, Софья Михайловна, окончившая когда-то с отличием московскую музыкальную школу.

Однако самым значимым предметом обстановки являлся несомненно длинный кожаный диван с высокой резной спинкой, столь древний, что казалось он пережил всё лихолетье русской истории турбулентного 20 века. Этот диван был одинаково любим как самим Данилой, так и его отцом, который в данный момент находился далеко за границей и не мог помешать сыну осваивать на нём учебные премудрости. Диван был действительно хорош. Если была охота, то можно было достать и удобно пристроить на его потрескавшемся кожаном сиденье большую пухлую подушку, а затем развернуть клетчатый шотландский плед, зажечь торшер и поставить рядом на тумбочку чашечку горячего кофе. И вот тогда, именно после всех этих подготовительных мероприятий наступал самый вожделенный за день момент, когда без долгих размышлений можно было принять горизонтальное положение и приступить к осознанию всей глубины академических истин.

Именно этот диван, а не равнодушный дубовый стол под протёртым зелёным сукном был свидетелем ночных бдений Данилы накануне очередного экзамена.

– Ну что же ты дружок, – участливо сказала тётя, открывая дверь Даниле. – Сегодня ты припозднился. Как ты? Всё ли у тебя готово к занятиям? Может быть, поешь? Я уже дважды подогревала тебе ужин.

Ну как можно что-либо возразить такой милой и заботливой тётушки?

Наскоро перекусив тётиными котлетами, Данила прихватил с собой бутерброд с венгерской колбасой, стакан молока и отправился в кабинет, переполненный жуткой решимостью одолеть толстую тетрадь с конспектами, которую накануне подсунула ему отзывчивая Надя.

– Ну, теперь всё, теперь ироничный профессор Пирогов вздрогнет, поражённый моими познаниями, – думал Данила, оборудуя своё диванное лежбище, на котором рассчитывал комфортно скоротать часы, необходимые для того, чтобы одолеть Надину писанину.

Перед его глазами замелькали исписанные убористом почерком страницы, проплыли молекулярные ромбовидные построения углеводорода и растянутая химическая формула бензола. Голова тупела, искала место пониже, тело всё больше растягивалось в длину.

– Что за мура? – пытаясь не заснуть, вполголоса произнёс Данила. С химией он давно не дружил, ещё с шебутной школьной поры. – Если мы будущие коммерсанты, то для того, чтобы торговать нефтью, знать её состав совсем не обязательно.

А вот здесь он был далеко не прав. Будущее нам не дано предвидеть, и жизнь постарается разубедить его в этом.

Тепло родного дома, требующие расслабления, перетруждённые спортом мускулы, а главное, утомительные попытки расшифровать Надькину скоропись, вскоре привели к логическому результату: голова Данилы погрузилась в податливую ласковую подушку, раскрытая тетрадь легла точно на переносицу, прикрыв глаза от жёлтого света торшера, и в комнате наступила звенящая творческая тишина. Молодой сон крепок, глубок и защищён от ненужных видений.

Одним словом, когда Данила очнулся и принял сидячее положение, то обнаружил, что в руке он по-прежнему держит надкусанный бутерброд с колбасой, сбоку стоит недопитый стакан молока, а на полу валяется злосчастная тетрадка.

– Нет, так дело не пойдёт, решил он. – За ночь усвоить эту науку не удастся, и поэтому срочно надо применить другой метод. В богатом арсенале приёмов Данилы из числа тех, как прорваться через колючий частокол зачётов и экзаменов этот приём назывался – «нанести по сопернику, то есть преподавателю, удар его же любимым оружием». Для этого нужно было из всей информационной премудрости, которую перегруженный мозг уже отказывался усваивать и воспринимал не иначе, как несуразную галиматью, так вот из всего этого надо было выбрать и заучить пару удачных и сногсшибательных формулировок, которых можно было бы вкручивать в ответ на любой вопрос в любом экзаменационном билете.