Ветры низких широт - [8]

Он знал теперь, что будет дальше, а дальше могло быть намного хуже, чем теперь, и если человеку свойственно надеяться, что дальше станет лучше, то Суханов вполне справедливо считал, что у него-то лучшее ос талось позади, на том самом снимке, который он ночью прилепил к переборке. Там, на училищном плацу, все было прекрасно, и путь от лейтенантских погон до адмиральских звезд казался безоблачным.

4

В каюте у себя он хотел повернуть ключ изнутри, но это уже было бы слишком... Бруснецов подобных вольностей не допускал, высмеивая слишком мнительных в кают-компании:

— У наших лейтенантов, кажется, золотишко завелось. Сейфовых замков понаделали, специальными ключами, понимаете ли, обзавелись. Ротшильды, понимаете ли, с Вандербильдами.

В кают-компании знали, конечно, что лейтенантское «золотишко» и «сейфовые замки» Бруснецов употреблял для красного словца, чтобы, так сказать, было нагляднее, но ведь за наглядностью могли последовать и некоторые выводы. «Ну их к богу в рай, эти самые выводы... Без них хлопот меньше, а порядку больше».

В это тихое ласковое утро Суханову хотелось заниматься чем угодно, только не тем, чем следовало бы заняться, — идти в кубрик и разговаривать с моряками было не то чтобы неприятно, а словно бы даже противно. Он ничего не мог с собою поделать, сидел за столом и бесцельно перебирал бумажки, которые сам же и насовал под стекло. Бумажки эти в строгом смысле не были бумажками, а являлись как бы копиями некоторых корабельных документов, носивших сведения если и не секретные, то во всяком случае официальные, которые положено знать каждому офицеру.

«Гангут» возвращался в базу, увенчанный призрачной славой, «добытой», говоря словами поэта, ракетчиками и артиллеристами, отстрелявшими накануне на «отлично» по пятибалльной системе, и оказавшийся в бесславии стараниями лейтенанта Суханова, которому за каким-то чертом захотелось послушать дельфинов.

Суханов не пошел к утреннему чаю в кают-компанию, достал из стола пачку галет, банку мелкого частика в томатном соусе, который в последнее время стал такой редкостью, что его начали выдавать на доппаек, как кетовую икру. Частик с галетами — это, разумеется, было не бог весть что, но... «Ну и ладно, — подумал Суханов, поддевая вилкой то, что когда-то было плотвичкой или густеркой. — Дело совсем не в частике, а в дельфинах. Вернее, даже не в дельфинах, а в мичмане. Это ему они послышались. А может, и не послышались? Может, их и не было, дельфинов-то? А?..» Это получалось уже совсем плохо.

В дверь постучали, когда Суханов уже прибрал со стола, и следом явился мичман Ветошкин. Он выглядел бодрым, усы у него весело топорщились, и, судя по его виду, превратности жизни его не обременяли. Он успел побриться и даже сменил синюю рабочую куртку.

— Команда отпила чай, — радостно сообщил он, как будто это было событие чрезвычайной важности, снял пилотку и присел кторцу стола. — Часа через два откроется Херсонесский маячок.

— Что еще? — небрежно спросил Суханов.

Ветошкин деланно вздохнул:

— Список увольняющихся на берег надо готовить.

— Подготовьте.

— По возвращении в базу старпом небось большую приборку затеет.

— Затеет — будем прибираться.

Разговор явно не клеился, и Ветошкин вздохнул уже огорченно. «И с этой стороны не подойти, — подумал он меланхолически, — и с этой не подступиться... А я вам что — товарищ Пушкин или как? Не-е, я тоже, стало быть...»

— В кубрик не собираетесь заглянуть? — как бы мимоходом поинтересовался Ветошкин.

— Нет, мичман, не собираюсь, — сказал Суханов и потянулся за фуражкой. — Думаю в салон заглянуть, на пианино побренчать. Помогает, видите ли, говорят, ну и все такое прочее...

«Нам только пианин и не хватало», — огорченно подумал Ветошкин и осторожно попросил:

— Не ходили б вы в салон, Юрий Сергеевич. Старпом там сейчас чаи гоняет, так может всякие слова сказать.

«Это правильно, — подумал Суханов. — Старпом может и хорошими словами такое сказать, что потом долго чесаться придется».

— Послушайте, мичман, — сказал он с напускной небрежностью, — а вас случаем ко мне не Сокольников подослал?

Ветошкин помял пилотку, но надевать ее не стал.

— Обижаете, Юрий Сергеевич. Я и в молодости ни у кого на побегушках не состоял, а теперь для этого уже ноги не те.

— Извините, мичман, я вам верю. И я пойду в кубрик, хотя, честно говоря, не знаю, что там буду глаголить, какие истины меня там обременят, да и надо ли обременяться истинами?

Выходя из-за стола, Суханов с грохотом отодвинул тяжелый стул, Ветошкин же поднялся тихонько, напялив на голову пилотку. Они мельком взглянули друг на друга, как бы примеряясь, кто на что способен, и Суханов на правах старшего сказал:

— Добро, мичман. За мною не ходите. Мне дядьки Савельичи не требуются. Занимайтесь делами службы.

Ветошкин шевельнул усами, как бы говоря: «Хозяин — барин, неволить не смею», а сам между тем отгородился от Суханова нейтрально-уставным: «Есть».

Они разошлись в разные стороны: Ветошкин спустился по трапу, чтобы, миновав еще один трап и еще один, только после этого очутиться в акустическом посту, а Суханов, сдвинув фуражку на брови, направился по коридору в корму — там находился кубрик его команды, идти в который ему не хотелось по той простой причине, что он не видел никакого прока от своего «хождения в народ». «В конце концов, — думал Суханов, — военная служба тем и хороша, что старшим необязательно отчитываться перед младшими в своих поступках. Над старшими есть только старшие. — Тем не менее, перед тем как войти в свой кубрик, Суханов словно бы попридержал ногу, ощутив в себе пошленький холодок. — Неужели я чего-то боюсь? Я виноват — это правда, но я ничего не боюсь...»