Веточка из каменного сада - [7]

— А разве не так? — тихо отзывается Марина. — Жаль, если ты этого не понимаешь. Вот ты пишешь «синего цвета». А Калерия Алексеевна учит различать индиго, ультрамарин, лазоревый, васильковый. Ты везде отмечаешь «желтый, желтый». А ведь разные оттенки: палевый, охристый, лимонный, канареечный. Фиолетовый и лиловый — это же разные цвета, это нельзя путать! Даже черный неодинаков — смоляной, или глухой, как сажа, или с графитным блеском… Надо различать. Определишь керамику привяжешь все другие находки к эпохе…

— Черепки! — разражается Игорь. — «О поле, поле, кто тебя усеял битыми горшками?» Не преувеличиваете ли вы со своей Калерией Алексеевной роль битой домашней посуды? История — не кухня…

— И не балаган!..

Резанула — и поделом. Ни с этой наукой, ни с этой девушкой шутить нельзя Ни к чему им эта общепринятая болтовня, этот бой на рапирах с тупыми концами! Заворачиваем, надписываем, шифруем, упаковываем… А между прочим, народ говорит, что у Хотама в Малом зале открылись росписи.

Паломничество происходило под благовидными предлогами — и просто нахально. Стояли в сторонке, завистливо помалкивая, посапывая от полноты чувств. Хотам работал.

Взмах кисточки — и прослежена линия, разграничивающая цвета. Просвечивает деталь узора. Хотам с точностью ювелира работает скальпелем. Потом — снова кистью, сдерживая дыхание. Игорь помогал ему взглядом, вертел головой вслед за взмахами его кисти. И вот открывается кусочек жизни, такой невообразимо далекой и все-таки близкой: рука человека держит чашу…

— Дальше, Хотамчик, дальше!

— Не могу, — сел на глиняный пол, — рука онемела…

— Дай — я! — ринулся Игорь.

Хотам посмотрел — отодвинул взглядом:

— Очень уж спешишь! Торопящемуся черт ножку подставит…

К полудню у Галустяна — просеивал завалы обрушенной глины и штукатурки из коридоров дворца — открылась голова скульптуры, почти не поврежденная. Он повторял ошалело: «Взял всего на лопату вглубь — и вот!»

Накал событий усиливался. Возле глиняной головы суетились Калерия Алексеевна со своей аспиранткой Пучковой — пропитывали глину особым составом, чтоб не рассыпалась. Приехал сам Терновский, в спецкостюме и спецшапочке похожий на хирурга во время операции. Всех практикантов «бросили на завалы» — а то бы они сами бросились…

У Игоря обувная проблема была уже решена. Он сидел у своего завала, пересеивая, перескребывая. Глина, одна глина и ничего, кроме глины. В конце концов, есть еще такое ненаучное понятие — везенье. Ему не везет, вот и все. Ни в чем и никогда… В эту минуту он ковырнул еще разок и увидел на кончике ножа что-то белое, белее глины… Понюхал. Крупинку взял на язык. Нет, это не краска. Это ганч — местный алебастр. Фрески делаются на алебастровой подгрунтовке. Вот так они и лежат — куски штукатурки с росписью. Бывает, что лицевой стороной вниз.

Пласт алебастра надо освободить с максимальной осторожностью, а потом надо его переворачивать, вот самое страшное! Перевернешь, а оно и рассыплется: случаи бывали.

…И все-таки — сделаю. Сам!..

Игорь даже и нож бросил, расчищал только кистью. Никому не сказал о своих надеждах, но зоркий Вилька углядел все-таки.

— Ты с чем это возишься так торжественно?

— Поглядим, — уклончиво сказал Игорь.

Вильям хмыкнул.

— Ишь, скромник! Ну, ладно, ни пуха, ни пера, ни шкурки, ни лапки! Сегодня день счастливый — у меня, брат, сосуд выходит, как лебедь из воды…

Когда кусок алебастра был освобожден от всяческих обломков, от песка и глины, Игорь увидел, что перевернуть удастся — с одной стороны белое его сокровище не срасталось с глиной, а лишь прилегало, видимо, опираясь на что-то твердое. С замиранием сердца попробовал. Поддается, но…

Если б человек мог не дышать! Без обеда Игорь обошелся легко. А вот дышишь — и рука вздрагивает…

К концу светового дня Игорь все же совладал с этим ганчевым пластом. Перевернул его.

Под обломком штукатурки, первозданно белым, сидел скорпион.

Суставы скрипят, как прадедушкино кресло. Рубаха, пропотевшая раз двадцать, торчит коробом, — латы Дон-Кихота от археологии, пропитанного пылью до мозга костей, со скорпионом в аптечном пузырьке!

У палатки — девушка, на которую ты никак не можешь произвести впечатление. Чего ради она тут стоит?

Пепел сумерек присыпает тлеющие угли заката.

Сам себе удивляясь, Игорь сжал в своей руке узкие пальцы Марины, надвинул на безымянный бронзовое колечко. Марина поднесла руку к глазам, ахнула:

— Ты с ума сошел! Это же подъемный материал!

— Я его уже обработал, — пробормотал Игорь.

— Все равно…

Она вдруг рассмеялась — тоненьким, счастливым смехом. Убежала…

Он остался стоять — смотрел, как пепельный цвет неба сменяется оттенком слабо разведенных чернил, как чернила эти густеют, густеют…

Звон летящих шагов по твердому такыру. Так ходит только один человек. Андрей Януарьевич!

А ведь он был в городе. Он еще ничего не знает… И, распираемый счастьем, едва дождавшись вопроса: «Какие новости?», Игорь начал докладывать взахлеб — о Хотаме с его фреской, о Галустяне с его скульптурой, о приезде Терновского и корреспондента из области.

— Хорошо, хорошо, — приговаривал Янецкий. И, без всяких связок, бросил вопрос: