Ветер западный - [44]

— Вчера вы спрашивали, как я убила Ньюмана, — продолжила она, — и я вспомнила. Я зарубила его топором, одним махом, будто отсекла засохшую ветку. Из гордости, и за это меня нужно простить, потому что, видите ли, я любила его, а он не любил меня. Superbia[24]. Я много о себе мнила, отче, вот в чем беда, и Господь покарал меня зудящим ломаным телом, а как же иначе. Это не пустяк зарубить человека топором. Простите меня и позаботьтесь о том, чтобы смерть поскорей забрала меня.

— Если таковы твои грехи, я прощаю тебя.

— Позаботьтесь, чтобы смерть забрала меня, и поскорее. Расскажите благочинному о том, что я сделала.

— Не расскажу.

— Но вы же понимаете, что я сделала!

— Даже если бы ты дотянулась топором до сухой ветки, то отсечь ее не сумела бы. Посмотри на себя.

Скрюченная, пальцы — звериные когти, ступни — птичьи лапы, худая как тростинка, в глазах туман. Лишь благородный нездешний нос напоминал о том, какой она была — девушкой гордой, сильной, как парень, проворной, как коза, и смеялась она по-детски звонко. Гримаса боли теперь вычерчивала на лице те же линии, что и некогда смех, морщинки поверх ее носа разворачивались веером.

Я отошел от очага: пока никаких поленьев — могут задушить огонь. Подхватив ее под мышки, уложил в постель и укрыл двумя одеялами, ее собственным и тем, что я принес.

— Завтра раздобуду тебе чистое постельное белье, — сказал я.

За месяц беспокойного сна ее простыни посерели.

— Вы слышите меня, отче? — Она коснулась ладонью моей шеи. — Слышали, в чем я только что призналась? Я убила его топором!

— А силы откуда взялись? — спросил я, взяв ее за руку. — При всем уважении, ни один мужчина не стерпит, чтобы больная женщина рубила его кое-как, с передышками, топором, пока насмерть не зарубит.

Я опять взялся за веник и смел рвоту в помойное ведро. Собрал солому, завалявшуюся в углу, и положил ее на то место, где была рвота.

— Прошлой ночью мне снилось, что меня привязали к столбу и вы, Джон, готовитесь разжечь костер, и я была так благодарна вам за то, что вы прекратите мои мученья, пусть и заслуженные, коли Господь замешкался.

— Я никогда не разожгу такой костер.

С тех пор как мы с Анни прибыли в Оукэм — сестре только-только исполнилось одиннадцать, — она и Сара были не разлей вода, и если я когда-нибудь или как-нибудь причиню вред чьей-то душе, то не душе подруги детства моей сестры. Я подбросил поленьев в огонь, поскольку горел он исправно, и зажег две свечи.

— Завтра принесу еще хлеба и бекона. Завтра ты почувствуешь себя лучше, ведь у нас празднества завтра и танцы.

Присев на корточки у ее постели, я пощупал ей лоб тыльной стороной ладони.

— Я пальцев не чувствую. — Зубы у нее стучали от холода. — И ног.

— Тебе надо согреться.

— Сейчас бы ляжки расцарапала до крови.

— Закрой глаза.

— Я, как кошка, исчадие ада!

— Сара, — голос плохо меня слушался, — когда ты уходила из Оукэма в прошлом месяце… — Я осекся, голосу моему противно было задавать этот вопрос. — Ты согрешила? Поддалась ли ты какому-либо греху, который мог стать причиной нынешних страданий?

Вид у нее был сонный и, да, порою чертовски злобный. Но это были трюкачества боли, а не подлинная злость.

— Если тебе есть в чем покаяться, — ласково уговаривал я, — еще не поздно.

— Я убила Томаса Ньюмана.

— Когда тебя не было здесь в прошлом месяце, ты грешила?

— Я убила Томаса Ньюмана.

Я закрыл глаза и увидел языки пламени, потом гнилой зуб, перед которым она молилась на коленях во время того злосчастного паломничества, — и эта гниль будто передалась ей, заразив страшной болезнью.

— Так вот, — осторожно гнул я свое, — вообрази — Иисус на кресте! А теперь вообрази, как Он в своей безмерной благости наклоняется и целует тебя.

Плечи у нее расправились, и зубы перестали стучать. Она не умирала пока; когда смерть придет к ней, ярость затмит ей глаза и она будет отбиваться от любых прикосновений в уверенности, что это дьявол пришел за ней. Кожа ее заалеет в неистовстве этой последней битвы — ибо она не из тех, кто уходит покорно. Комната наполнится ангелами и демонами, дерущимися друг с другом за право взять ее к себе, в иную жизнь. Сейчас она была слишком спокойна и терпелива, до перепутья еще не добралась, но я волновался. Она не должна умереть без покаяния, как Ньюман.

Когда она задремала, я придвинул поближе стул и суму. Действовал я бесшумно и стремительно. Соорудил нечто вроде алтаря — святая вода, коробочка с облаткой, елей. Поставил две свечи. Она не должна была понять, что я даю ей облатку и благословляю крестом из освященного елея, как я обычно поступаю с умирающими, — пойми она, решила бы, что я поставил крест на ее жизни и жду не дождусь, когда она уберется. Мягко и торопливо я расспрашивал ее: покаялась ли ты в своих грехах? Искренни ли твои сожаления? Простила ли ты тех, кто навредил тебе? Веруешь ли ты беззаветно в Христа? Предпочтешь ли ты небеса всему прочему в этой жизни? Она кивала, и этого было достаточно. Я окунул облатку в воду и сунул ей в рот, Сара лениво сосала облатку, бормоча присказку, известную всей деревне: Господи, заступник мой и опора, огради меня сегодня от греха и позора