Ветер западный - [41]

Томас Ньюман приходил в эту церковь — живой, здоровый, неотличимый от любого из нас — всего лишь тремя днями ранее. В пятницу поздним вечером, когда в церкви не продохнуть от запаха цветущей зимней сладости. Он пришел, как обычно, помолиться перед изображением Марии и ее распятого Сына, которое он привез из Италии и поместил в своем собственном алтаре рядом с алтарем Тауншендов. Каждый день он ставил свечи за свою погибшую семью и больных прихожан и жертвовал один-два шиллинга. И неизменно молился — пел, раскрыв свой молитвенник с позолоченной пряжкой.

В пятницу на нем была зеленая рубаха, я это запомнил. Особая рубаха, не для работы в поле. А поверх простая туника с потертым мехом на горловине и незатейливые темные полуголенки, спускавшиеся на башмаки. Только по рубахе и полуголенкам можно было догадаться, что в тот день Ньюман побывал на свадьбе. Он выглядел усталым, как и все мы, поскольку целый день провели в холодном сарае, пируя на свадьбе, пока снаружи лил дождь, и нужно было очень постараться, чтобы не замерзнуть. Потом, когда жених с невестой отбыли в Борн, мы принялись за уборку, собирая в кучу обглоданные куриные остовы, очищая миски из-под мясной подливы и молочного пудинга, кувшины из-под меда, что подливали в кружки с элем, — все липкое, скользкое. Вот откуда пришел Ньюман, еще бы ему не устать, и, судя по его виду, он был бы рад погреться у огня.

Однако в ту пятницу, после свадьбы Анни, как именно он повел себя, переступив порог церкви? Я встал у южных врат, пытаясь восстановить его перемещения по церкви. Он прошагал через неф и опустился на колени перед своей Девой Марией, в этом я не сомневался, и не только потому что он всегда так делал, но потому что в тот день я сказал в шутку:

— Вы составляете прекрасную пару, ты и Мария.

И в данном случае шутка моя была правдива: он — в набожной истоме, Она — во славе материнства словно позабывшая о своем могуществе. Ньюман ответил примерно так:

— Но Она положила глаз на старого плюгавого рогоносца Иосифа.

— Исключительное право, данное женщинам, — выбирать мужчину понезначительнее, — сказал я.

Ньюман улыбнулся и склонил голову перед Девой.

Но это было после. А раньше, когда он только вошел в церковь через южные врата и, широко ступая, двинул наискосок по нефу, поднял ли он глаза и взглянул ли на стенную роспись со святым Христофором? Или он шагал с опущенной головой? Стоя у входа, я вообразил себя Ньюманом, промокшим, усталым, статным, всегда с прямой спиной и молитвенником в руках. Промокшие и усталые не ступают широко, для этого они слишком измучены; вероятно, он плелся нога за ногу, а когда мы плетемся, мы более склонны озираться, поглядывать то вверх, то вокруг, разве не так? А если он озирался, он должен был увидеть святого Христофора, потому что не увидеть было невозможно. Святой Христофор находился прямо перед ним на стене, доступный любому глазу, но только не опущенному долу. Ньюман не опускал глаз. Он заметил меня у алтаря, когда я готовился к мессе, и сказал: “Крыша в притворе течет, Джон”. Значит, он должен был взглянуть на святого Христофора, хотя бы мельком.

Но мимолетного взгляда достаточно ли? Тот, кто устремит взор на образ святого Христофора в день своей смерти, будет перенесен на небо. Устремит взор, не просто увидит. Одного случайного взгляда недостаточно. Но абсолютно ли непреложны эти слова? Нельзя ли истолковать их как-нибудь иначе? Устремить взор или взглянуть — какая меж тем и другим разница и так ли уж она важна для Господа? Иное толкование должно иметь место, думал я, ведь в поверье о святом Христофоре упоминается лишь тот, кто устремит взор, но распространяется оно и на женщин, и девушек тоже. А если в том содержится и та, логично предположить, что в устремить взор содержится взглянуть. Я повторил эту мысль про себя, и на некоторое время она меня утешила.

Однако если Ньюман прямиком направился к алтарю, тогда его взгляд был сосредоточен на мне, а не на противоположной стене, — он не то что не увидел бы эту стену, но даже мельком не смог бы на нее взглянуть.

— Крыша в притворе течет, Джон, — сказал он.

— Знаю, — ответил я. — Хэрри Картер обещал прийти завтра и починить.

— Хэрри Картер слишком много работает, этак он свалится замертво, не дожив и до тридцати, — обронил Ньюман и, казалось, пожалел, что заговорил про течь.

А если он огорчился, то к своему алтарю он шагал, не озираясь ни на какие настенные росписи; зажег свечи, встал на колени и раскрыл молитвенник на хвале Деве Марии. Наверняка он читал из Евангелия от Луки и пел гимн в Ее честь, как обычно по пятницам.

Уходил он второпях. Я еле поспевал за ним, поддернув пятерней полы моих одеяний. Ступал я размашисто, будто на пожар спешил, как и Ньюман от своего бокового алтаря к притвору, где стояла Сара; ее трясло, и она щипала себя за кожу, словно это была одежда, которую можно сдернуть. Она появилась, когда Ньюман пел гимн; заметив Сару, я направился к ней, и тут она вскрикнула жутковато, но не громко, и тем не менее это походило на вопль роженицы.

— Отче, мне холодно адски!

Я повернул в ризницу за одеялами. К Саре подбежал Ньюман, набросил на нее свою тунику, потом закутал в одеяла и понес Сару домой, где, вероятно, развел огонь в очаге и вскипятил воды. На святого Христофора он не посмотрел, не взглянул даже краем глаза. В церковь он больше не вернулся. А на следующее утро Ньюман утонул.