Ветер западный - [39]
— Очень хорошо, — сказал я, с тревогой воображая Картера ворочающим бревно в промозглом холоде. Если бы не этот сочившийся порез… — Но будь осторожен, обещаешь?
Когда он поднялся, чтобы уйти, я спросил, не признался ли он еще кому в убийстве, ложном в придачу, — жене, например? Нашему другу Джону Хадлоу? Он ответил “нет”. Я велел ему никому не говорить. Никому и никогда. И добавил, что припас для него гусятины, она дожидается его на столе, завернутая в тряпицу, и пусть он зайдет ко мне домой и поест — мясо ускорит заживление раны на его голове. В ответ он пробормотал, что не возьмет гуся, не хочет, он хочет прощения, а не гуся. И он хотел бы умереть от своей раны, если это кара, ниспосланная Богом. Так бы он, хотя бы отчасти, расплатился за гибель Ньюмана. Картер ушел, а от мысли о гусе в животе у меня тоненько заныло.
— Confiteor? — спросил я, поскольку не слышал, чтобы кто-либо входил в будку, но ощущал чье-то присутствие — дыхание и неминуемо возникающую тесноту, когда плоть покрывает камни и эхо глохнет, а расстояния сокращаются.
Ответа не последовало, и я повторил вопрос, затем опять.
— Ньюман? — вырвалось у меня, прежде чем я успел подумать. Мне не ответили, но я услыхал какую-то возню — не столько услышал, сколько почувствовал, будто нечто невидимое приблизилось ко мне почти вплотную. — Ньюман? — повторил я.
Потом его голос, звучавший в полсилы, не шепот, но обычный голос, только немного ослабленный, словно нас разделяли ряды перегородок.
— Джон Рив, — сказал он, — выходит, ты меня слышишь?
Какой ответ я мог ему дать? Мои сцепленные ладони дрожали. Я ощутил запах, неотделимый от Ньюмана, — пряный аромат цветочного мыла с легкой примесью лошадиного пота и мяты, которую он любил жевать. Винными парами от него также попахивало. И дышал он с едва уловимой хрипотцой из-за какой-то неполадки в легких, данной ему, как он говорил, от рождения.
— Не притворяйся, Рив, — продолжил этот незабвенный голос, — тебе страшно! Но тебе ли не знать, что мертвые возвращаются с той же закономерностью, что и ночь, сменяющая день, и просят об одолжении.
— Мне? Знать? — Слова выскочили пискливыми, тощенькими. Мне бы нагнуться вперед и глянуть сквозь решетку, но спина моя будто приросла к стене, глаза растеряли любопытство.
— Подходящий случай, однако, испытать твою веру, не будь у меня иных забот. Но ты не маловер, Рив, поэтому я и пришел к тебе.
Он говорил точно так же, как и живой Томас Ньюман, разве что голос звучал глухо, точно исходил не изо рта, но из чрева. Наберись я храбрости посмотреть на него, я бы наверняка обнаружил, что хотя он и произносит слова, губы его остаются неподвижны.
— Помоги мне, — сказал он.
— Ты… тебе нужна… в чем помочь?
— Помоги прорваться. Молись за меня.
Не мольба, не приказ, но лишь здравая просьба, словно он просил помочь поднять бадью. И я почувствовал то, что Томас Ньюман часто давал мне повод чувствовать, — мы ровня; так пес, обнюхивая другого пса, понимает, что ему никогда не захочется драться с этим знакомцем. И всякий раз на душе у меня становилось тепло и отрадно. Я даже сейчас порадовался — на миг. А когда радость улетучилась, я рывком подался к решетке и обнаружил за ней пустоту.
О том, сколь избирательно и своевременно Господь распоряжается ветром
— Припоминаете ли вы более сырую зиму либо зиму, наделавшую больше бед, чем нынешняя? Припоминаете ли, чтобы столько животных смыло в реку? Столько мужчин, женщин и детей заболело и умерло? Столько съестного сгнило от сырости и плесени? И вы знаете, что испарения этих разлагающихся тел и пищи образуют воздух, кишащий злобными духами.
Вы спрашиваете, почему наш благой Господь допустил, чтобы земля наша настолько отощала. Вы спрашиваете: почему Он не защитит нас? Я отвечу вам как умею: Господь испытывает нас. Когда Он отделяет чистых от нечистых, порою в великой милости своей Он оставляет на земле кое-что из нечистого, дабы наказать и выправить нас. Крошечные ошметки сухожилий истлевшей свиньи; осадок греха в душах мертвецов; следы крови, что вытекла из кишок болезного ягненка; пуповина некрещеного младенца; моча женщины, страдающей желчной лихорадкой; попавшая в воздух ядовитая капелька слюны мужчины, умершего от лающего кашля.
Наш Господь, великий подметальщик и очиститель, орудует метлой, изгоняя грязь и намеренно оставляя немного пыли. В конце концов, если Он, к нашему удовольствию, начнет оставлять нам совершенно чистую землю, без сучка без задоринки, не отвыкнем ли мы нести ответственность за нашу собственную жизнь? Не впадем ли в спячку и в полную зависимость от Его доброй воли, подобно ленивым детям, что целиком уповают на своих родителей? Поэтому Он метет, но не в каждом углу. Эти нечистоты, занесенные к нам с небес или из преисподней, более не являются тварями Божьими, но становятся мерзкими потусторонними испарениями, врагами нашей земной плоти.
Испарения эти тяжело нависают над нами и портят нас, и в них заводятся духи, весьма и весьма недоброжелательные, и так образуется ужасный Воздух Ночи — смесь паров и духов. Воздух телесный и бесплотный одновременно. Он проникает в наши легкие, и сердца, и души, вызывая еще больше смертей, болезней, гниения, упадка, бедствования и отчаяния, и этот круговорот будет длиться, пока мы, маленькие люди, мужчины и женщины, не соберемся с силами, нашими человеческими, и не покончим с ним.
