Ветер в оранжерее - [28]

В тот год я, кстати, впервые почувствовал власть, которую может иметь над человеком усталость. Я пытался не поддаваться этой власти, взбадривал себя чифиром, водкой, чтением книг, вроде “Мартина Идена”, и тем, что подобно приманке, несущейся по проволоке перед гончими собаками, пускал впереди себя мечты о славе и некоем самодельном образе сверхчеловека. Ницше в то время я ещё не читал.

Садясь за свои рассказы и повести, я чувствовал, что каждый раз, когда я берусь за ручку, я словно бы залезаю в плотную, рассчитанную на меня одного, нору, где никто и ничто не сможет меня достать. Таким образом, с достаточной степенью уверенности я могу утверждать, что мои литературные занятия были явлением в некотором роде болезненным.

Наконец (с невероятной скоростью) я написал повесть, которую осмелился обнародовать, то есть дать прочесть своим родственникам и друзьям, и которую, взблескивая помолодевшими вдруг глазами, хвалила на кухне тёща (бывший литературный работник), ласково гладя машинописные страницы рукописи и говоря со мною таким тёплым и серьёзным тоном, какого до этого момента мне слышать от неё не приходилось.

Повесть была о солдате, которому очень не нравилась Советская Армия и который очень боялся третьей мировой войны. Более же всего этого солдата мучило то, что никто не говорит об этом: одних это просто не интересует, а другие строят какие-то планы. Интересно, какие? И вот, незадолго до празднования 9 мая, именно этому юноше замполит поручает сказать в офицерском клубе поздравительную речь офицерам и их семьям от имени личного состава полка: солдат, сержантов и так далее. После этого несколько дней парень ходит по части в состоянии близком к умопомешательству, всё время проверяя себя, способен ли он на самоубийство. Вместо поздравления он уже приготовил обвинительную речь Советской Армии, главному, по его мнению, источнику мирового зла и лжи (это происходило, между прочим, задолго до знаменитого высказывания Рейгана об империи зла), но ему ещё нужно решиться. Парень готовится к психбольнице или тюрьме, а может быть, даже и к самоубийству в камере, способному, по его мнению, доказать силу его убеждений и, вероятно, хоть сколько-нибудь встряхнуть тупых и самодовольных сограждан. К самоиронии в это время он не способен, и мысль, скажем, о Дон Кихоте не приходит ему в голову. В конце концов он решается и только тщательно отделывает свою речь, чтобы она была как можно короче, для того, чтобы успеть всё сказать, пока его не стащат с трибуны. Выйдя на трибуну 9 мая, он долго смотрит на ряды погон, перемежающихся специально к событию сделанными в гарнизонной парикмахерской женскими причёсками, и вдруг испытывает чувство ужаса. Но это не страх наказания, это — понимание кромешного одиночества. Он понимает, что нет ни в зале, ни где-нибудь рядом, за его пределами, человека, который мог бы (или хотел бы) понять его, и прежде чем наказать его — над ним просто лениво посмеются. “Замолчи, ты, острый на язык, тупой на голову!” И тогда, запинаясь и на ходу подбирая слова, он начинает поздравлять собравшихся с Днём Победы… В конце замполит с чувством собственного умственного превосходства и разочарования, написанными у него на лице, отчитывает этого солдата за “элементарное неумение” складно выражаться…

Один длинноволосый рок-музыкант, подвязывавший волосы хвостиком, регулярно пивший ноотропил, чтобы мозг его не сильно страдал от курения, и говоривший, что только на разгрузке вагонов и можно встретить интеллигентного человека, прочтя эту повесть, познакомил меня с известной в Москве то ли диссиденткой, то ли правозащитницей, которая размножила моё произведение самиздатовским методом. Ровно через три дня я уже сожалел об этом, и совсем не потому, что какие-нибудь “органы” стали меня вдруг преследовать, никому я не был нужен, а просто потому, что мне не нравилась компания правозащитников, в которую я случайно попал. Я хорошо знал английский язык, говорил на нём почти без акцента, много читал, и мне были неприятны те якобы интеллектуалы, которые с такой, немножко убогой всё-таки, серьёзностью произносили слово “андеграунд”. Не хотел я в этот их “андеграунд”. Да и мог ли быть under ground Лев Толстой, или Гоголь, или Мандельштам, или Платонов?

Однако, как бы то ни было, после одобрения моего творчества тёщей, а также — в некотором роде известной — профессионально протестующей женщиной (между прочим, очень напоминавшей тёщу своим бесформенным телом и короткой неопрятной причёской) я решил поступать в Литературный институт имени Горького, и поступил.

Я думал, что я особенный. Но в литинституте увидел сразу же несколько десятков таких же, как я. Это открытие вызвало во мне много разных и противоречивых чувств.

2

Немного погодя, подобно тому, как прибыв в Африку, не сразу начинаешь отличать одного туземца от другого, а все они кажутся одинаковыми, немного погодя я стал понимать, что все эти литературные студенты (люди чаще всего с какими-то неправильностями в устройстве мозгов), хотя и очень похожи на меня, а всё же не совсем такие. Большинство, к примеру, любило собираться в кучки, а я не любил.