Ветер перемен - [24]

– Прошу прошения, – вступаю в разговор, когда смех окончательно затих. – Вы не подскажете, а где тут у вас расположены удобства…

Вацек Сольский порывается встать, но его опережает Артузов:

– Сидите, сидите! Я тут с краю, мне будет удобнее. – И, обращаясь уже ко мне: – Пойдемте, покажу!

Мы покидаем прокуренный зал ресторана, и я получаю возможность глотнуть относительно свежего воздуха.

– Артур Христианович, где тут можно спокойно поговорить? – сразу беру быка за рога.

– Пожалуй, можно пристроиться на лестничной площадке. – Он поднимает голову вверх. – Всех поднимающихся или спускающихся будет хорошо видно.

Поднявшись по лестнице, встаем у окна.

– Виктор Валентинович, зачем вы вмешиваетесь в дела, которые вас не касаются? – Голос его мягок, даже полон сочувствия к собеседнику. – Тем более что все ваши потуги скомпрометировать Генриха совершенно безрезультатны. Он очень исполнительный работник и высоко ценится нашим руководством.

– Вы полагаете, что действия, наносящие ущерб интересам Советской Республики, меня никаким боком не касаются? – стараюсь говорить тихо, но не без язвительности. – Или партийный Устав для нас уже пустая бумажка?

– Вот только не надо, Виктор Валентинович, изображать из себя Святого Георгия в белых одеждах, сражающего копьем змия коррупции! – слегка морщится Артузов. – Вы, судя по всему, неглупый человек и понимаете, что ради достижения результата можно и закрыть глаза на некоторые… побочные эффекты.

– Это я понимаю, – киваю в ответ, – и готов предпочесть человека, который делает дело и добивается результатов, при этом несколько расширительно трактуя возможности наполнить собственный карман, тому, который со всех сторон святой, но в деловом отношении никуда не годится.

Начальник КРО некоторое время молчит, провожая взглядом человека с длинными, до плеч, волосами, в потертом на локтях бархатном пиджаке, с галстуком-бабочкой, украшающим мятую сорочку, поднимающегося из ресторана наверх, в бельэтаж. Когда тот скрывается из глаз, он по-прежнему негромким голосом осведомляется:

– Раз так, почему же вы столь невзлюбили именно Генриха Григорьевича? Ваши мотивы мне совершенно непонятны.

– Не надо со мной играть в непонятки, пожалуйста! – стою, скрестив руки на груди, и демонстрирую оскорбленную невинность. – Вы ведь не допускаете Ягоду до своих оперативных игр? – Увидев, как вскинулся Артузов, поднимаю руку в предостерегающем жесте. – Не надо мне ничего объяснять! Ваши дела – это ваши дела, и знать я о них ничего не желаю. Но неучастие Ягоды в них – это факт, которого вы отрицать не сможете.

Артузов насупленно молчит. Молчу и я, предоставляя возможность весело сбегающему вниз по лестнице парню лет двадцати в поношенной гимнастерке миновать нас. Затем продолжаю, переходя почти что на злобное шипение:

– Так какого же черта вы тогда подставляете своих людей для прикрытия темных делишек разных порученцев Ягоды?!

Артур Христианович срывается с места и начинает своей пружинистой, летящей походкой выписывать по площадке плавные кренделя, заложив большой палец правой руки за борт френча.

– Генрих Григорьевич – мой непосредственный начальник. Я не могу не выполнять его поручений, – бросает он.

– Любых? – интересуюсь, не скрывая сарказма.

– Считаю для себя абсолютно невозможным интриговать против своего руководителя! – выпаливает Артузов.

– Вам что, бюрократическая иерархия важнее интересов дела?

– Без строгой дисциплины и соподчиненности в нашем деле невозможно! – парирует он.

– Демагогией прикрываетесь? – стараюсь, чтобы мой голос звучал как можно более угрожающе. – Вам что, невдомек, что люди Ягоды компрометируют себя не только с точки зрения советских законов? Тут они уверены, и не без оснований, что зампред ОГПУ их прикроет. Они компрометируют себя с точки зрения законов страны пребывания! А тот же Лурье? Он лезет на совершенно не подходящий для сбыта бриллиантов – тем более нелегального! – германский рынок, и при этом сделано все, чтобы на нем самыми крупными буквами было написано «Я из ОГПУ!». Это же готовые крючки для шантажа и вербовки! – Перевожу дух и продолжаю напирать на Артура Христиановича: – Вам что, невдомек, что эти людишки не допущены к каким-либо мало-мальски значимым секретным сведениям? Сами по себе они пешки, но обладающие связями. И откуда тогда их вербовщики будут выдаивать секретную информацию, позвольте вас спросить?! – Махнув рукой, бросаю: – Можете не отвечать. А вот подумать над моими словами – не только как коммунисту, но и в особенности как начальнику КРО – очень советую!

Не давая Артузову опомниться, задаю вопрос:

– И все-таки где же тут туалет?

Успеваю заметить мелькнувшую на лице Артура Христиановича мимолетную улыбку и запоздало прикусываю себе язык. Надо же так проколоться! Ведь это слово начнет входить здесь в обиход лет через десять, а то и позже. Впрочем… Ничего страшного в этом вроде бы и не усматривается. О чем может подумать начальник КРО? О том, что Осецкий решил пококетничать новомодным иностранным словечком, подцепленным за границей? Пожалуй, других вариантов-то и нет.

– Уборная на том же этаже, что и ресторан, – сообщает между тем Артузов, едва заметно нажимая на слово «уборная» (или это мне так с перепугу только кажется?). – Как спуститесь по лестнице, на площадке сверните налево… нет, отсюда будет направо. Там увидите.