Ветер и дождь - [36]

— А ты почему не носишь кепку?

— Потому что я никогда ее не носил.

— Именно поэтому тебе следовало бы ее надеть. Ты обязан слиться с рабочим классом.

— Вы думаете, кепка тут может помочь?

— Разумеется.

— Я придерживаюсь другого мнения. С пятнадцати лет я носил летом шляпу, а зимой кушму. Останусь при своих старых привычках.

Воспоминания капризны… Тут нет никакой логики. Воспоминания всегда путаны, мучительны по своей произвольности, беспорядочны. Я почему-то вдруг снова вспомнил о боярине Албу из Доли и спросил Ороша:

— Что ты знаешь о боярине из Доли? Его звали Албу Доля.

— Мне многое рассказывали о нем два года тому назад, когда я сюда приехал. Кажется, он принадлежал к старинному и знатному роду. К какому именно, я уже сейчас не помню — я всегда путал имена бояр и воевод Молдовы. Побывал я, конечно, и в селе Доля и осматривал боярское имение. Какие добротные дома! Какие сады! Замечательная старинная часовня! Этот боярин был, по-видимому, очень набожным. Монашеский скит в Молифте тоже он построил. Церковь, которая стоит в селе Доля, воздвигнута его предками. Набожность не мешала ему предаваться несколько странным, но вполне понятным развлечениям. Он любил, например, ездить в город не на лошадях, а в карете, которую тащили на себе крестьяне. В 1907 году, во время крестьянских восстаний, жители Доли попытались поджечь и его усадьбу, но Албу Доля вместе с сыном и несколькими вооруженными стражниками отбил нападение крестьян. А через несколько дней, когда в Телиу прибыли войска, Албу Доля поймал зачинщиков и повесил их в собственном саду. Деревья, на которых они были повешены, растут и поныне. Это ореховые деревья, и они все еще плодоносят. В те дни Албу Доля охотился на крестьян с собаками…

— А после восстания с ним ничего не приключилось?

— Нет. Последний Доля умер всего лишь несколько лет назад, от старости. Но сын его погиб уже через год после подавления восстания: лошадь принесла его труп, привязанный к седлу… Албу Доля поставил на могиле сына пышный памятник. На цоколе была изображена группа крестьян, подносящих молодому барину цветы и венок из пшеничных колосьев. Есть люди, которые лгут не только при жизни, но и после смерти. Они лгут даже памятниками и мемориальными досками…

За дверью послышались женские голоса. В комнату вошла медицинская сестра и сообщила, что мы уже можем навестить Цигэнуша в его палате. Но она предупредила нас, что он еще очень слаб и ему нельзя долго разговаривать.

Мы вошли в палату. Цигэнуш лежал на своей койке, закутанный в одеяло до подбородка. Он лежал словно придавленный страшной тяжестью только что перенесенного страдания и смотрел на нас в упор своими грозными и вместе с тем наивными, как у ребенка, черными глазами. На его неподвижном и белом, как бумага, лице блуждала слабая улыбка. Увидев нас, он сказал:

— Сигарету… Дайте мне настоящую сигарету из настоящего табака…

Медицинская сестра нахмурилась:

— Еще рано, товарищ. Потерпите.

Цигэнуш покорно согласился:

— Раз нельзя — подчиняюсь. — Он снова попробовал улыбнуться: — Вот я и дожил до того, что вынужден подчиняться медицинской сестре.

Я взял его за руку, и он подумал, что я хочу нащупать его пульс.

— Сердце? Не беспокойся. Оно меня не подведет. Сердце знает, что ему еще придется поработать. Оно не подведет… Но… мне жаль ноги…

Несмотря на предупреждение сестры, мы оставались у койки Цигэнуша целый час. Когда мы наконец собрались уходить, было уже около полуночи. Выйдя на улицу, Орош остановился и спросил:

— Неужели дождь прекратился?

Я обрадовался.

— Завтра будет солнце!

— Завтра, — сказал Орош, — нашим активистам будет легче разъезжать по селам…

Я думал о солнце, а он сразу же подумал о работе. По-видимому, я уже никогда не научусь мыслить, как Орош. А если это он все упрощает и ошибается? Нет, Орош не может ошибиться. За свои убеждения он сидел в тюрьмах, а человек, который прошел через тюрьму, не может ошибаться. Если он и ошибается, то это случается редко, очень редко. Так думали мы в первые послевоенные годы. Позднее мы убедились, что все не так просто. Помню, как старые товарищи упрекали меня.

— В то время как мы сидели по тюрьмам и мучились, ты был на свободе. Ты занимался журналистикой и писал стихи. Ты публиковал свои сочинения и получал за них гонорар. Сидел в кафе и ходил в театр. Обедал в хороших ресторанах. Знакомился с красивыми женщинами. Свободно разъезжал по стране, а иногда ездил и за границу. Иначе говоря, ты жил и наслаждался жизнью… В то время как мы…

— Я готов признаться во всех этих грехах, товарищ Бод. Но как мне загладить свою вину?

Товарищ Бод молчал. Он рано поседел, его желтое лицо было в таких резких морщинах, что они казались искусственными. В выражении его лица было что-то мученическое, он напоминал мне византийских святых, изображенных на старых иконах. Я бесконечно уважал его героическое прошлое: двенадцать лет тюрьмы и четыре года концлагеря — не шутка. Я никогда не смел перечить ему, а он часто выходил из себя, объясняя, как я должен выполнить то или иное задание, и каждый раз терзал меня напоминанием о разнице в нашем прошлом.